Жили на прииске без особых удобств и до войны, а после ухода бати на фронт стало совсем трудно. Норму хлеба забирали на два-три дня вперед, питались всю зиму одной картошкой, а к весне и ее не хватало. Бывало, поставит мама суп, похлебают Вася с Галькой — пузо надуется, а есть бы еще ел. И пожаловаться некому — терпи. Мама незаметно подсовывала свой хлеб Гальке, сама сделалась какой-то прозрачной, ветром шатало, но все, бывало, приговаривала: «Ничего, проживем». Зимой, чтобы не пухли десны, пили настой из кедровой хвои, а когда приходила весна и появлялась зелень — оживала семья. Борщ из крапивы, суп с лебедой, потом первая редиска, капустные листья, подрытая до времени картошка. А отцу на фронт писали: «Живем хорошо, о нас не беспокойся, бей проклятых фашистов!»
«Как там они теперь! — думал Вася. — В тайгу небось сходить некому, с приварком совсем худо. Ничего, выкрутятся, мама у нас молодец. И я как-нибудь перетерплю, еще приеду повидаться, вот только Галькины подарки лежат на дне моря…»
— Согрелся? — наклонился он к Илье. Тот промолчал. — Илья, как думаешь, скоро нас подберут?
— Скоро, очень скоро, — буркнул Илья, не оборачиваясь. — А скорее всего — никогда. — Его лицо заросло синеватой щетиной, глаза нервно блестели.
«Черта с два мы все отсюда выберемся, — думал он. — Нас уже снесло с дороги течением. Шансов на то, что наткнется какой-нибудь сторожевик, мало, а проживем мы в этом холоде сутки, не больше».
— Не уйти нам отсюда, — сказал он.
Брезент зашевелился, показалась взлохмаченная голова Вадима Белощацкого. Он повертел ею туда-сюда и сказал сипло:
— А ну, кто панику давит?
— Очнулась, Одесса? — засмеялся Вербицкий, взъерошив Вадиму чуб. — Бока-то зарастают?
— Были бы кости!.. Я вас слушаю, — повернулся Вадим к поманившему его пальцем Понуренко.
Наклонившись, штурман что-то прошептал ему на ухо. Вадим с готовностью стал раздеваться. Потом он сунул под брезент руку со свертком:
— Возьмите, мадам.
Через несколько минут в канадке капитана и брюках Вадима Белощацкого Аня выкарабкалась из-под брезента. Илья встретился с ней глазами и кивнул:
— Доброе утро.
— Ты, кавалер, заткнись, — сказал Вадим. Он поднял край брезента.
Павлик и Наташа лежали рядом, вытянувшись вдоль киля шлюпки. Кто-то ночью надел на Наташу шерстяной свитер, а обожженные ноги завернул одеялом, но девушку бил сильный озноб. На глазах у нее была повязка.
— Аня, это ты? — спросила она, пытаясь дотянуться до повязки на глазах.
— Здесь я, здесь, Наташа.
— Как… Илья? Где он?
— Я тоже здесь, — сказал Илья.
«Господи, как это ужасно!» — подумал он, глядя на обезображенное ожогом лицо девушки.
— А Павлик? Аня, Павлик здесь?
— Я в порядке, Наташа. — Собрав силы, Павлик сел на дно шлюпки и замер, увидев при свете дня лицо девушки. «Что же это такое, за что ее так? Неужели это навсегда?»
— Ребята, не смотрите на меня, — тихо попросила Наташа.
— Все будет хорошо, Наташа, вот увидишь. — Поддерживая раненую руку, Павлик обратился к Вербицкому: — Леонид Петрович, поставьте меня на руль, а? Я постараюсь, увидите.
Стармех переглянулся с Понуренко, тот кивнул:
— Правильное предложение.
Павлик прикрыл брезентом Наташу и встал на качавшейся шлюпке, с трудом сохраняя равновесие. Ноги его словно задеревенели, рука стала тяжелой, и каждое движение причиняло боль. Путь до кормы превратился в невыносимую пытку, но он преодолел его и — странное дело! — почувствовал, как постепенно уходит от него состояние полуобморочного забытья, в которое он был погружен с той самой минуты, как Илья, оттолкнув его с дороги, выскочил в двери и поток воды накрыл его в коридоре. Он никак не мог теперь вспомнить, каким образом оказался на палубе и кому обязан спасением жизни, но того, кто чуть не погубил его, он знал хорошо — по-стариковски скорчившись, этот человек сидел здесь, рядом, греясь теплом товарища. «Такой ты и был, я чувствовал», — подумал Павлик, но вслух ничего не сказал — не время было сводить счеты. Да и ни к чему, надо во что бы то ни стало выкарабкаться отсюда, вот о чем только и стоит заботиться.
Вербицкий усадил Павлика рядом с собой, передал ему румпель и шлюпочный компас.
— Держи на норд-вест, сынок, там земля.