Тело Наташи упало, плеснув холодными брызгами, и, смутно белея, стало погружаться в глубину. Вдруг черная тень мелькнула над ним. Вася отчетливо увидел, как раскрылась громадная хищная пасть косатки… Нет, нет, только не это, не так, не за борт! Надо жить, жить во что бы то ни стало!
Вечером усилился ветер. Весла выскальзывали из рук.
— По борту! — скомандовал Вербицкий. — Боцман, готовьте плавучий якорь, будем дрейфовать. Кравцов, около вас конец, подайте!
— Есть. — Илья потянулся к сложенному в ногах пеньковому канату и ойкнул от тягучей боли, стрельнувшей от распухшей правой ладони до подмышки. — Не могу, больно! — Сквозь застилавшие глаза слезы он видел, как боцман окоченевшими пальцами старается затянуть конец, крепящий брезентовый конус якоря, и непонятная ненависть заполнила все его существо. «Копаешься, старый дурак. А сам уже мертвец. Сегодня, в крайнем случае завтра, тебя тоже перекусит косатка. Будь покоен, я-то знаю, что с самого начала ты не выпил и капли из анкерка. Я следил за тобой, честный боцман. Подвел нас под монастырь, а теперь захотел подохнуть праведником». — Боцман, вы были нетребовательным командиром, — сказал он и хрипло засмеялся, увидев, что боцман понял его намек. — Вы меня пожалели, а видите, что вышло, а? Ничего, старик, я тебя тоже пожалею. Только не будь правильным, как… как аншпуг, — сказал он, вдруг вспомнив неизвестное для себя морское слово. — Хочешь воды, боцман? Я тебе дам, хочешь?
— У него жар, — сказал Молчанов, притронувшись ко лбу Ильи. — Э-э, да у него с рукой неладно… Не заражение ли?
— Боцман, ну, что там такое? — спросил стармех.
— Сейчас, — сказал Егоров. Он выбросил конус, потравил конец, шлюпка стала дрейфовать, развернувшись носом к ветру. Теперь волны не захлестывали через борт.
Ночью разразился шторм со снегом. Шлюпку залило, все сидели по колено в воде, сбившись в кучу под парусом. Стрекачев, молчавший почти все время, вдруг заговорил:
— От столбовой дороги сдрейфовали, теперь все.
— Эх, Лойд, рано сдаешь, день-другой — и кого-нибудь встретим, — хрипел Молчанов.
— Воды бы еще — хоть литр на всех.
— Товарищи, я сосу брезент, он от снега мокрый! — подал голос Вася.
— Перед смертью не насосешься, — пробормотал Стрекачев.
Утром он не захотел выбираться из-под брезента. Аня попыталась растормошить его — он не реагировал.
Тогда Аня достала откуда-то тряпку и повязала ею, как косынкой, голову Стрекачева, после чего извлекла из аптечки зеркало.
— Ой, какая у нас хорошенькая девочка появилась! — пропела она. — Леша, ты только раскрой глазки и взгляни, ну, пожалуйста!
Стрекачев медленно раскрыл глаза и увидел себя в зеркале. Улыбка скользнула по его посиневшим губам, он затряс головой, словно сгоняя дурной сон.
Вася вылез из-под задубевшего брезента и, схватив пустую банку, с остервенением принялся вычерпывать воду. С трудом разгибаясь, поднялся Илья. Море не унималось. Шлюпка прыгала, рвалась на привязи — конце плавучего якоря.
— Американцы! — вдруг крикнул Илья, вскакивая на банку. Он замахал обеими руками над головой. — Ура! Ага, идут! Америка!
Отбросив брезент, вскочили Аня, Павлик, Егоров, Молчанов и Белощацкий. Шлюпка взобралась на гребень волны, и все сразу увидели корабль. То был американский сторожевик, он шел навстречу шторму в нескольких милях от шлюпки. Волна встала перед людьми, и корабль скрылся. Они увидели его через несколько секунд с гребня другой волны, отчаянно закричали, замахали руками. Сторожевик уходил все дальше. Снова шлюпка скатилась в ложбину между валами, а когда взлетела вверх, сторожевик был уже совсем далеко. Илья заметался и упал с банки на брезент.
— Вот тебе и «Америка»! — сказал Вадим. — Дурной ты, ковбой, как пробка.
Илья долго лежал, закрыв лицо руками. Потом сел, обвел всех помутившимися глазами:
— Боцман, ребята, простите, не помню, что со мной было.
— Ладно уж, «Америка», — сказал Вадим. — Хотел я дать тебе пинка под зад, спасибо, сам свалился.
— Ребята, да разве я не вместе с вами? — Илья вытянул вперед раздувшиеся ладони, по лицу его текли слезы. В этот момент он физически ощутил, как что-то сломилось у него внутри. Не было ни ненависти, ни желания жить. Вербицкий поднялся со своего места.
— Ну-ка, покажи свою руку. Ого, ты с ума сошел так запускать!
— Это мое… личное дело, — прохрипел Илья.
— Нет, братец, не дадим!.. Павлик, подай-ка сюда нож.
— Вот, я за бортом сполоснул. — Павлик шагнул к ним с кормы, подав складной боцманский нож.