— По местам стоять! — загремел по трансляции голос командира барка.
Ребята замерли на марсах, на горденях.
— Фок и грот на гитовы! — следует команда. — Брамсели долой! Отдать марса-фалы!
Курсанты налегли изо всех сил. Теперь главное — убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименьшим сопротивлением ветру.
— Боцман! — закричали сразу несколько голосов. — Горденя на салингах не идут!
Вячеслав почувствовал, как что-то разом оборвалось у него в груди. Вспомнил, что он так и не выполнил боцманского поручения. Заело тот самый блок, который он должен был заменить…
Куратов подбежал к ребятам, ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдет беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем — перевернется барк. Все решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны боцману. И ребята ждали его слова.
Анатолий Никифорович решился. С гневом глянув на Славку, он сказал:
— Братцы, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?..
Никто не успел ответить, как Ленька, застегивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
Ленька побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы берет, но Марунов упрямо взбирался по вантам. На салинге он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой канат — гордень. Леонид стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепил глаза, выжимая из них слезы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Леонид пристегнулся карабином к лееру, лет животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлестнутый на нем канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
«Теперь вниз», — успел он подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.
— Мичман! — завопил Герка Лобастов. — Марунов сорвался, на одном шкертике висит!
— А-а, через колено в дышло… — сложно выругался мичман. — Держись, Марунов!
Тяжело дыша, Анатолий Никифорович полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Зубков. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидали, как его большое, грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть боцману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.
— Марунов… как? — еле выговорил боцман, жадно глотая ртом воздух.
— В порядке, — успокоили его, — подтянулся на руках и влез на рею.
— Добро… Так и должно…
Боцмана уносили в лазарет. Ребята шли по бокам его носилок. Куратов пытался приподнять голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать боцман…
Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Зубкову казалось, что ничего не было. Это — как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его — и все пройдет.
«…Тогда зачем у лазарета собрались люди?» — подумал он.
Миновал час, другой, потерян счет отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец главстаршине Мелехову разрешили навестить боцмана. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.
…Хоронили Анатолия Никифоровича на другой день.
По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым, безликим. Барк погасил ход, бросил якорь.
Перед общим построением экипажа Свирский зашел в штурманскую рубку. Приветствуя командира, лейтенант Юрий Пантуров хотел встать, но Свирский тронул его за плечо.
— Сиди. Какой там, Юра, под нами грунт?
— Мелкий песок, ракушка.
— Добро. Пусть они будут ему пухом…
Командир осторожно провел по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.
— Товарищ командир, — спросил Пантуров, — а разве нельзя похоронить боцмана на берегу?
— Нельзя, Юра. Это была последняя просьба нашего Никифорыча. К тому же на берегу ни родных, ни близких у него не осталось. Я понимаю желание старика: вроде бы к сыну поближе хочет…
— Может быть, не стоило его с больным сердцем в море брать? Пенсию он давно выслужил хорошую.