– Вспомнить что, Господи?
– Свое возвращение в Дом, – голос Создателя утешал, как утешает обмороженного пациента доктор, скрывая за спиной инструмент, чтобы отсечь пораженную гангреной ногу.
– Я сдала память в Хранилище, – попыталась поклянчить Душа.
– Но ты же вспомнила Дирижера, – доктор достал из-за спины тесак и предъявил его больному.
Душа напряженно выразила намерение вспомнить – каменные стены, увешанные коврами, два узких окна-бойницы, ночь, в камине еле теплится огонь, ей холодно, страшно, она в смятении, шаги на лестнице, кинжал, приставленный дрожащей рукой к груди… я самоубийца.
– Ты прервала Мой План на двенадцать земных лет, – доктор начал пилить кость.
– Я защищала свою честь, – возразила Душа и, негодуя, рванулась к Двери…
…И оказалась в объятиях Бога, Лучезарного, Светящегося, омывающего теплыми волнами Океана. Ни Двери, ни комнаты не существовало сейчас, только Он. Душа осознала, что прощена, чувство, ничтожную толику которого люди называют счастьем, охватило ее, укутало, убаюкало и… отступило. Для несовершенных душ Благодать гомеопатична, ибо имеет тонкоматериальный «вес», который в состоянии выдержать только «свето-наполненная» суть.
Бог явил Контракт, в нем значился всего один пункт: «Вернуть долг в двенадцать лет».
Прежде чем поставить подпись, Душа обратилась к Богу:
– Господи, как мне выполнить это?
– Помнить об этом каждый миг твоего пребывания в плотном теле. Там время – главная ценность и главное искушение. Осознаешь это – уместишь в отведенный тебе срок и дюжину украденных у Меня лет.
Дверь в Мир распахнулась, на Земле родилась девочка под крышей обычной городской больницы, за простой белой дверью с медной табличкой, на которой горделиво красовалась выгравированная цифра три.
Воды Иордана
Непогрешимость взять себе на щит,
В сверкающие латы обрядиться.
Пусть отражаются восторженные лица,
Их обожание ничто не истощит.
Иисус, погруженный в тяжелые мысли, медленно брел вдоль Иордана. Ученики, видя его состояние, не отвлекали расспросами и старались держаться на расстоянии.
«Вот за мной стали двенадцать человек, – думал Иисус. – Их притянуло ко мне, держит подле меня и определяет их жизнь Слово. Они оставили свои дома, свои семьи и пошли за мной, положившись только на мое Слово. Чем мое Слово обернется для меня, взявшего в свои руки чужие жизни, ведь они принадлежат Богу, и Он один распорядитель их?» Иисус не был Иисусом. При рождении отец и мать дали ему другое имя. В свои тридцать два года он стал свидетелем Распятия и, выждав год после Вознесения Христа, вошел в Иерусалим и назвался Иисусом. Среди бесконечного хора улюлюкающих насмешников и возмущенных гонителей нашлась дюжина прислушавшихся, и он принял это за Знак. Иисус вывел из города двенадцать человек и, даже не узнав имен, нарек их Учениками. После этого прошло несколько недель. Сегодняшнее утро мучило Иисуса сомнениями особенно сильно.
«Надо бы поговорить с ними», – подумал он и оглянулся назад – за спиной на почтительной дистанции шел один человек. Один.
– Каково имя твое, брат? – непонимающе разглядывая его, спросил Иисус.
– Иуда, – ответил ученик.
– А настоящее имя?
– Иуда – мое настоящее имя.
– Где остальные, почему отстали?
– Они ушли, Учитель, ушли совсем.
Иисус удивленно вскинул брови.
– Им не по нраву Слово мое?
Иуда замялся, поморщился, потрогал пояс, напоминавший ослиный хвост, и, взвешивая каждое слово, ответил:
– Видимо, по нраву. Каждый из них решил назваться Иисусом. Так они поняли Слово твое.
Иисус молчал. Представив себя людям как Ожившего, смертью смерть поправшего, он не притязал на Славу, Богатство, Почитание, всего лишь на Слово Божие. По всему выходило, что его Слово Божьим не стало. Наконец он очнулся:
– Почему не ушел ты, Иуда?
Иуда опять поморщился, но, сделав несколько шагов навстречу, сказал:
– Я Иуда, я всегда при Иисусе, пока не предам его.
С интересом посмотрев на собеседника, Иисус спросил:
– Что ты умеешь, брат Иуда?
– Я не научен грамоте или иному полезному ремеслу, но я умею считать, – гордо ответил Иуда и, немного подумав, пошевелил губами и добавил: – До тридцати.
– Я так и знал, – рассмеялся Иисус. – А скажи, брат Иуда, может, знаешь ты, чем Слово мое от Слова Христова отлично? Я ведь повторял его буква в букву.
– Слово твое от Христова отлично, как и одежды твои. Слишком белы они, не пачканы намеренно, не живы. Слово твое от Христова отлично и как деяния твои. Слишком театральны, слишком напоказ, а чуда исцеления не являют. Слово твое от Христова отлично и как сердце твое. Слишком человеческое, от гордыни не отделенное. Его же сердце – от Бога, для всех, кроме себя.
– Довольно болтовни, – оборвал вдруг Иисус своего ученика. – Догадывался я о том и без тебя. Вот ты, вот я, что делать далее, может, подскажешь?
Теперь настал черед смеяться Иуде:
– Так ведь я предатель, могу только предавать. Какой спрос с грешника у непогрешимого? Посмотри в воду, Иисус, что зришь?
Иисус повернулся к Иордану. В зеленоватых водах его отражалось небо, берега и две фигуры.
– Вижу наши отражения.
– Как думаешь, кто настоящий – мы или они? – улыбаясь, спросил Иуда. Иисус по-новому смотрел на ученика, задающего вопросы учителю тоном учителя, экзаменующего ученика, а Иуда продолжал: – Где Иуда-предатель не предал? Где Мир Бога, а где его отражение?
Иисус снова вгляделся в воды Иордана – в отражении был незнакомый человек. Вздрогнув, он растерянно прошептал:
– Там, в воде, не мы, Иуда.
– В воде рыбы и пиявки, – ответил ученик, – а в отражении этого мира ты видишь Мир Бога, и если я правильно понимаю, сейчас там Иоанн крестит Иисуса из Назарета.
Два человека, став на колени, неподвижными взглядами уставились на Иордан. Над головами их проплывало солнце с запада на восток, на дворе заканчивался тридцать четвертый год до Рождества Христова, в ожидании тридцать третьего.
Белый бриг
Белый бриг вошел в порт и встал на внутреннем рейде. Судно, все целиком, было абсолютно белым. Паруса, такелаж, корпус, надстройки, флаг и гюйс, даже ватерлиния. Бриг спустил на воду шлюпки, стоит ли уточнять, какого цвета, и люди-альбиносы, одетые во все белое, с белой кожей, белыми зубами и глазами, вошли в город. Они не убивали, не грабили, не пытались торговать или выменивать что-либо, но все, к чему они прикасались, становилось белым. К вечеру город стал белоснежно чистым, за исключением некоторых частей стен, дорог и верхушек деревьев, а наутро с последними пятнами красок было покончено – город перестал отражать свет и прекратил свое существование. Те, кто нес очищение, просто стерли то, что очищали. Они сами едва отыскали покачивающийся над белыми волнами на фоне белого неба свой Белый бриг, на ощупь погрузились в него и отправились дальше, туда, где еще существовали цвета и краски, несущие, по мнению белых людей, вред миру.
Чьему гласу внемлет слух обиженного, уязвленного, испуганного? Когда зашел ты в пустыню и один, среди песчинок кремния, сам песчинка бытия, кто окажется подле уха твоего? Тот, кто чертит хвостом фигуры на песке, или тот, кто двигает звезды в небе? А оторвав взор от песчинок и звезд, не узришь ли на горизонте белые паруса?
Не белыми ли накидками прикрывали железо на себе те, кто лез на стены Святого Города во Имя Его, чтобы очистить Святую Землю от себе подобных? И взявши на себя Учительство и Светонесение другим, посмотри, сколько Света несешь в себе и не белая ли палуба под ногами твоими?
Помнишь, был вечер, был стол и трапеза, был Он, и еще двенадцать с Ним, назвавшиеся учениками. И каждый имел свой характер и замысел, кроме Него, ибо Он был замыслом Божьим. Раздели себя, читающий, на двенадцать частей и сядь за стол с Ним, каждым из двенадцати. Как поведешь себя Сейчас, так и будет Написано. Примерь одежды Иуды, почувствуй в ладони мешочек с монетами, или не держал никогда такого, ни в правой, ни в левой руке? И ведь Он знает и укажет на тебя. Как поступишь? Не убоишься ли ждущих тебя за стеной? Или вернешь взятое и отправишься с Ним на Голгофу? Сможешь осудить Петра, трижды отрекшегося, когда сам отрекался не единожды, или ближе к телу накидка Неверующего?