Контр-адмирал подал широкую теплую ладонь:
— Ну что ж, давайте познакомимся как следует. Служить нам придется вместе. Начальник Водного района контр-адмирал Сайманов Игнат Тимофеевич.
Капитан «Аскольда» тряхнул протянутую ему руку:
— Рябинин Прохор Николаевич.
— Вот и хорошо, товарищ Рябинин. Только уже надо добавлять: «Командир патрульного судна „Аскольд“.
— Есть!
— Теперь давайте поговорим о деле. Это будет не решающий разговор, но мне все-таки хотелось бы для себя и для вас уяснить несколько вопросов. Траулер «Аскольд» переходит в состав военного флота. Со всем оборудованием и со всей командой, исключая лиц, которые по своему возрасту не подходят к строевой службе. Есть такие?
— Есть, товарищ контр-адмирал.
— Кто?
— Боцман Мацута.
Сайманов недовольно потер переносицу.
— Вот это плохо… И хороший боцман?
— Боцман первостатейный.
— Хм!.. Первостатейный, говорите… Жаль, жаль! Хороших боцманов мало. Но все равно, придется вашего Мацуту списать на берег, а на его место подготовить другого.
— Есть, товарищ контр-адмирал.
— Завтра поставите «Аскольд» в док для переоборудования под военный корабль. На днях пришлем вам кадрового офицера в помощники. За обучением команды военному искусству — именно искусству! — будут следить флагманские специалисты. Корабль примет от вас военно-морская комиссия. Но… тут маленькое «но». Комиссия, как учит опыт, не имеет ни тела, чтобы быть избитой, и не имеет души, чтобы быть проклятой. Выражаясь проще, воевать предстоит не комиссии, а вам, и тут нужен ваш опытный глаз, товарищ Рябинин…
Когда они закончили разговор, к ним подошел главный капитан флотилии.
Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
— Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю — что и говорить! — мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете…
— Первым, — тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
— Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
Капитан «Аскольда» стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий — ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему — ветру третьей военной осени…
На берегу — в гостях
Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
— Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак — каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера — энергичном смугловатом лице кавказского горца — резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
— Прости, Иринушка, — сказал он, раскатисто произнося букву «р». — Но я так рад, так рад тебя видеть…
— А я никак не ожидала тебя встретить, — призналась Рябинина. — Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
— Пустяки! — неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. — Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море… Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах…
Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
— Ну как же здоров, если еще хромаешь! — возразила Ирина, беря его под руку. — Кстати, ты чего же скромничаешь? — Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. — Этот? — спросила она.
— Да, — кивнул он, — этот. Только вчера получил.
— Ну поздравляю. — Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: — Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
— Я люблю приятные запахи, — смутился офицер.
Этот офицер, командир «морского охотника № 216», которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на «Аскольде» отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и «охотник» Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, — именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
— Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет — она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее — такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как «витязь в тигровой шкуре»…
— Вахтанг! — смеялась Ирина. — Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
— В тебя я тоже был влюблен, но — тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась… И вот, знаешь, — продолжал Беридзе, — от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь — даже без словаря…
Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
— Эта книга о парусном искусстве… Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие — такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса — золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи — и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию…
— Ты романтик, — остановила его Рябинина. — Пойдем домой, мне стало холодно…
Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь — едва слышно, другая — ближняя — громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
— Кто?
— Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом…
Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
— А где же отец?
— А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
— И не приходил.
— Странно. — Ирина Павловна слегка нахмурилась. — Его куда-то вызвали с совещания и… Ну-ка, дай мне на тебя опереться, — она стала стаскивать боты. — И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
— А ну! Дай я на тебя посмотрю… Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.