– Как будто у нас иначе, – заметила Гурзо. – Но я имела в виду не сам конфликт, а ощущения Ртищева. Он не знает, чем его ранили… то есть не его, а человека-носителя. Был ли это бластер, автомат или холодное оружие… Повторю еще раз: уровень технологии мы не представляем.
Они заспорили, обсуждая каждое слово, каждую деталь и мелочь, но речи их скользили мимо сознания Шахова. По большому счету, он был доволен; хоть информации немного, но хватит на пару отчетов, а там… там можно послать второго гонца и уточнить диспозицию. Правда, не сразу, не сразу. Одинцов сообщил, что отправляется в путь, и лучше дождаться, пока он доплывет до цели, до большой земли, до города или хотя бы селения. Когда это будет? Возможно, через месяц или два, и раньше не стоит его беспокоить. Не стоит раздражать! Пусть он решил не возвращаться, но так ли, иначе, он – ценнейший источник информации, и судьба Проекта зависит от него.
«Ртищева он принял, – подумалось Шахову. – А меня? Захочет ли он говорить со мной?..»
Вопрос остался без ответа, но способ получить его был ясен.
Глава 5
Остров
Утром Одинцов не отправился в океан, как обещал накануне своему любимому ученику. Рана на ноге воспалилась, тело горело от жара, и он понял, что дела его плохи. Весь день пришлось лежать в кресле, под спасительным колпаком, то прислушиваясь к ровному мерному гудению климатизатора, то впадая в забытье. Солнце огромным оранжевым диском медленно всплывало и опускалось в вышине, безоблачные небеса сияли голубизной, вокруг расстилался золотой песок, из которого кое-где торчали окатанные водой валуны. Одинцов пил горьковатую затхлую воду – три глотка в час – и ничего не ел. Он чувствовал страшную слабость. Он не мог ни о чем думать – даже о фантастическом происшествии прошлой ночи.
К вечеру ему стало еще хуже. Размотав бинт, он промыл рану, экономно расходуя свой скудный запас пресной воды, приложил к ней новую порцию жвачки из лишайника и снова перевязал. Затем погрузился в странный полусон-полубред; перед ним длинной чередой проходили видения, картины прошлого плыли перед глазами, то ужасая, то маня, то словно издеваясь над его бессилием.
Ему казалось, что он окружен табуном шестиногов, вороных тархов с огненными глазами. Звери не приближались к нему; в полной тишине они медленно и плавно, будто танцуя, кружили бесконечной чередой на расстоянии нескольких шагов. Их гривы развевались на ветру, огромные рогатые головы мерно колыхались вверх-вниз, мышцы перекатывались под эбеновыми шкурами. На черных, лоснящихся угольным блеском спинах, свесив ноги на одну сторону, сидели обнаженные женщины. Их молочно-белые и смугло-золотистые тела резко контрастировали с темным, как зимняя ночь, фоном – бесконечной круговертью гигантских животных. Казалось, он попал на какой-то нескончаемый парад манекенщиц, демонстрировавших не модные одежды, а самый прекрасный, самый соблазнительный наряд, каким природа одарила женщину, – собственное нагое естество.
Сверкали стройные бедра и округлые колени; покачивались груди – то соблазнительно-полные, то маленькие и твердые, как недозревшие яблоки; расцветали соски – тепло-коричневые, розовые, золотистые; взгляды манили к себе, губы улыбались, волосы, то светлые, как лен, то огненно-рыжие, каштановые, черные, волнами спадали на хрупкие плечи, локоны змейками вились меж грудей. Женщины плыли нескончаемой чередой, и Одинцов стал узнавать их, хоть имена вспоминались не сразу, а некоторых он вспомнить вообще не смог. Черноволосая пылкая Макарена, его подруга в Никарагуа, гибкая Зия, смуглая ксамитка Р’гади, Лидор в облаке пышных волос, горевших вокруг лица огненной орифламмой, вьетнамка Эу Ко с золотистой кожей, своенравная Тростинка, дочь Альса из Дома Осс, так похожая на Светлану, его первую жену; а вот и сама Светлана, и с ней вторая супруга, Ольга, – сидят на тархе и манят к себе нежными руками, обещая покой и забвение.
Внезапно он услыхал стихи. Кто декламировал их? Светлана? Она любила поэзию…
Одинцов пошевелился, застонал – и голос смолк, круг черных тархов внезапно распался. Теперь он сидел в кабинете Шахова, своего начальника и сослуживца; Шахов, в генеральской форме, навис над ним точно каменная глыба и, дергая за воротник, допрашивал: «Это что же получается, Георгий?.. Решил не возвращаться?.. Долг и родину забыл? А родина тебе ведь все дала, и погоны твои, и чин, и ордена, и пенсию!» «Я их кровью заработал», – хотел возразить Одинцов, но фигура генерала словно растроилась, и две ее части начали меняться, преобразовываться, так что спустя недолгое время явились в кабинете, кроме генерала, старый Виролайнен и психолог Елена Гурзо. Она погрозила Одинцову пальцем и, повернувшись к Шахову, произнесла: «Зря стараетесь, Сергей Борисович! Вам его не вытащить оттуда! Сгинет! Заживо сгниет! У него ведь начинается гангрена! И никаких лекарств… ни лекарств, ни медицинской помощи…»
Но Виролайнен, глядя прямо в глаза Одинцову, принялся вещать, спокойно и неторопливо, точно лекцию читал: «Вы ошибаетесь, Елена Павловна, есть у него лекарство, есть. В составе радиации подавляющего большинства светил можно выделить ультрафиолетовую компоненту, влияние которой на живые организмы нельзя расценить однозначно. С одной стороны, она губительно воздействует на органические ткани, активизируя их деструкцию и необратимый распад. С другой, под влиянием ультрафиолета хромосомы и другие генные структуры, ответственные за воспроизводство клеток, начинают активно мутировать. Существует мнение, что именно такая трансформация привела к возникновению жизни на Земле – в частности, разумной жизни. Следует также отметить, – тут старый академик вроде бы подмигнул Одинцову, – что воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…»
Голос Виролайнена удалялся, замирал; стол в генеральском кабинете отъехал куда-то вбок, оставляя за собой полосу золотого песка. Стены комнаты раздались и начали таять; за ними серело небо с редкими звездами.
Одинцов открыл глаза. Приближался рассвет. Яркие точечки на небосводе исчезали одна за другой, луны скрылись, облака на востоке порозовели. В воздухе, сравнительно прохладном – не больше тридцати пяти – носились огромные птицы с длинными клювами и сизым оперением; их пронзительные резкие крики вывели его из забытья.
Птицы! Подумать только, птицы – в устье Зеленого Потока! Где же они прячутся днем?
Он пошевелил левой ступней, и горячая волна боли прошла от колена к бедру и выше, через все тело, отдавшись под черепом взрывом гранаты. Стиснув зубы, Одинцов подавил стон. Нет, он не умрет на этом пустынном островке от ничтожной раны! Сейчас он даже не думал о том, что Георгий Одинцов, инструктор баргузинского Проекта, в принципе не может умереть. Его настоящее тело – там, на Земле; хранится в прочном саркофаге, в гипотермии, под наблюдением медиков. Достаточно ввести себя в легкий транс и пожелать вернуться…
Нет, такой исход его не устраивал. Помимо привязанностей, тайн и плоти Арраха бар Ригона, всего, что держало Одинцова здесь, бегство стало бы поражением. Он не признавал поражений – во всяком случае, сражался до конца.
Первый солнечный луч скользнул над морем, невольно обратив его мысли к недавнему сновидению, не столь сумбурному, как остальные.
«Воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…» Внезапно Одинцов поймал себя на том, что повторяет слова академика, будто читает невидимую книгу. Он приподнялся, всматриваясь в край солнечного диска, торжественно всходившего на горизонте под аккомпанемент птичьих криков.
«Ну и умелец Виролайнен!» – подумал он снова, как в тот раз, когда опознал Ртищева в теле Грида. Но был ли Виролайнен истинной причиной? Возможно, его подсознание само подсказало путь к спасению?