— Даже меня? — спросил серьезно Виталий.
— Даже тебя.
— Боишься «сюрпризов»? Не веришь мне?
— Верю. Но все-таки немножко боюсь. Понимаешь… вот Борис и ты… вы будто созданы для того, чтобы подбадривать таких, как я. Вдохновлять их на что-то большое, не будничное. И вдруг бы я узнала, что твой оптимизм не целительный бальзам, а всего лишь гуманное желание уговорить слепца, что он зрячий. А где-то в глубине души и тебя тоже терзают сомнения… Ты ответь мне, — настаивала Женя, — уверен ты или нет, что этот немец в своем романе оклеветал человечество?
— Конечно, оклеветал.
И Женя увидела, что глаза у Виталия стали из мягких стальными.
— Сомневаться в человечестве — это так же глупо, как сомневаться в целесообразности жизни. Чайковский, переписываясь с фон Мекк, очень зло обрушился не то на Шопенгауэра, не то на Ницше. Не нравится, мол, вам, майн герр, земное существование, сделайте одолжение, повесьтесь. Но не убеждайте других в бесполезности жизни, собираясь прожить до Мафусаилова возраста…
Разве это не касается и веры в будущее? Что значит — верить или не верить в него? Надо быть круглым идиотом, чтобы воспитывать детей… насаждать леса… писать стихи… морочить себе голову разными открытиями и не быть уверенным, что все это необходимо кому-то. И не «кому-то», а людям, которые оценят, поймут…
Конечно, легче всего зажмурить глаза, заткнуть уши и бубнить, как шаманскую молитву: «Будет все хорошо, будет все хорошо!» Или скорчить умную рожу и презрительно изрекать: «Ничего не получится. Как было, так будет!»
Меня тошнит и от того и от другого. Какое бы там ни было это самое будущее, а я хочу действия. Ощутимого. Видимого. И поэтому не желаю пялить глаза на каждого, кто объявляет себя провозвестником будущего и отыскивает в нем разные умилительные черты. Куда полезнее присмотреться к таким, как Величко, и решить, что нам делать с его, извините, «чертами». Ведь не растворятся они сами по себе в наших сладких речах. Или вот смотрю на Стасика и ругаю себя: «Сволочь я, лентяй. До сих пор ничего не сделал, чтобы встряхнуть паренька. Врунишкой растет, лодырем. А ведь мне через каких-нибудь десять лет пойдет четвертый десяток, и он должен занять в жизни мое место…»
— Как я люблю тебя, — сказала Женя.
— А «просветить» меня насквозь все-таки боишься? — напомнил Виталий.
— Нет, — сказала она, — ничего в тебе не боюсь. Ты ведь мой добрый гений.
— Я хотел бы им быть, — согласился Виталий, — и не только для тебя, для многих других. Но это не так-то легко… Вот президент из романа, он тоже хотел быть добрым гением и для землян и для гибнущих на соседней планете. А чего он достиг одной добротой? Нет, чтобы по-настоящему делать добро, надо быть отчаянно злым… Понимаешь? Действенно злым к тем, кто ненавидит добро… Таким злым, чтоб никогда тебя не обезоружили ни благодушие, ни разочарование.
Спать было поздно. Женя и Виталий решили побродить по городу, а потом пешком на завод. Неся в руках ботинки, чтобы не разбудить отца с матерью, они прошли через их комнату, где теперь спал и Стасик. В коридоре на сундуке храпела тетя Лиза. Тюфячок выскользнул из-под нее, упал на пол, и она скорчилась на твердом — маленькая, сухая…
— Нет, придется дать санкцию отцу. Пусть пробивает дверь, — сказал шепотом Виталий. — Смотри, что здесь делается из-за нас.
— Придется, — вздохнула она. Ей жаль было оставить мать. Жене в последнее время казалось, что только с нею мать чувствует себя спокойно.
Над городом разгулялась метель. Перед тем как выйти, они постояли немного в подъезде, полюбовались заснеженной предрассветной улицей. Одинокие снежинки влетали в теплый подъезд и перед тем, как растаять, какое-то мгновение растерянно кружили над радиатором парового отопления, словно сонные мотыльки.
— Ты самая лучшая, — сказал Виталий, — и в прошлом, и в настоящем, и в будущем.
— Всегда говори мне так. Тысячу лет, — попросила она.
IV
Корреспондент нашел Виталия возле командного аппарата. Виталий наблюдал, как Жорка Мацкевич, медленно поворачивая «искатель», устанавливал, где произошел обрыв электросети в одном из трех станков вертикальной расточки под гильзы. «Искатель» безрезультатно миновал на шкале секторы с надписями «подача на транспортер» и «отжим», но как только подошел к черте «пуск головки вперед», над шкалой вспыхнула красная лампочка: здесь.
— Порядок, — сказал Жорка, пригладив белый чуб. И, насвистывая, пошел вызывать электрика.