Всегда эти глаза, и грустные и веселые, искали у нее совета, ждали ее материнского осуждения или сочувствия. Глаза же Стасика трудно разгадать. Катерине Марковне горько, даже страшно от их деланной ласковости: что-то они скрывают непонятное, недоброе. Не оттого ли, что отец всегда отличал его, прибаловывал? Правда, он самый младший… Но нужно ли прощать ему двойки, недобрые дела? Дарить дорогие вещи, например, ручные часы? Катерина Марковна все видит: Стасик заискивает перед отцом, льстиво хихикает, когда тот подзуживает тетю Лизу, смотрит с пренебрежением на всех в семье: я, мол, за отцовской спиной не боюсь никого. А от нее, от матери, глаза прячет. Может, это пройдет с годами? Может, перерастет эту болезнь?
А Зоя? С Захаром они как будто живут хорошо. Это ничего, что она в ресторан пошла. Люди — везде люди. Напрасно ее так ругал Омелько. И с дороги она не сбилась, и не пропала она теперь…
А Женечка? Ну, та совсем счастлива. Добрая, чистая душа у ее Виталия. Неужели что-нибудь замутит их любовь? Неужели и она когда-нибудь почувствует тот холод, который уже столько лет не размораживает сердце Катерины Марковны! Нет. Быть этого не может. Все хорошо. Все и будет хорошо.
И вдруг тихое течение материнских мыслей разбивается о камень: «Боже мой! Все хорошо… А Борис?!»
Из всех пороков человеческих, из всех преступлений самым тяжким Катерина Марковна считала неблагодарность. Еще когда девочкой была, окажет ей кто-нибудь мелкую услугу, а она уже мучается, чем бы за нее отблагодарить? И когда Омелько спас ее от смерти да еще от стыда перед родителями, она искренне склонилась перед его благородством. А склонившись, убила в себе все, что могло бы привести к неблагодарности. И физическое отвращение к мужу, и память о том, единственном, кого по-настоящему любила.
Зачем же Борис очернил себя перед отцом неблагодарностью? Колоть глаза отцу чем бы то ни было! Как мог повернуться язык! А может, все и не так было? А что, если Омелян все это выдумал? Возвел на Бореньку напраслину, потому что он ему неродной? Тогда… Кому подстелила она под ноги свою многотрудную и унизительную благодарность?
Но разве можно так думать? Ведь ничего не вернешь, не переделаешь, не изменишь. Это все равно, что долгие годы день за днем заваливать болото, чтобы на этом месте поставить жилье, а потом узнать, что трясина бездонная. Лучше совсем не знать этого. Закрыть глаза. Заткнуть уши. Верить в то, во что верилось.
И чтобы немного развеяться, Катерина Марковна рассматривает дорогие ей реликвии.
Что это? Вязаная голубая туфелька — Зоина первая обувь. А это Борина, красная. У близнецов и одежда и обувь в детстве различались по цвету.
Она совсем забыла об этой тетрадке: вот Женины первые буквы, первые написанные ею слова: «Мама… папа… Боря». Она в детстве любила брата как-то особенно нежно. Да и сейчас… Однако хватит думать об этом «сейчас»! Только о прошлом. Так легче… Вот две заводные лягушки. Бедные, давно уже без лапок! Этих лягушек Омелян когда-то подарил Борису и Зое. Какая же это была радость для Катерины Марковны! Сам вспомнил, что им исполнилось два годика, и купил две одинаковые игрушки. «Может, любит их? — думала. — Может, полюбит?»
А это? Развернула старенькое вышитое полотенце, в котором хранила кусок фанеры. На фанере этюд, написанный масляными красками. Светло-синее небо с темно-синими полосами туч. На светло-зеленом поле светло-синяя полоса шоссе, а на ней темно-зеленый автобус. Это он рисовал — отец Бориса и Зои, молодой неизвестный художник…
Катря познакомилась с ним в автобусе, когда работала кондукторшей на линии Электрозавод — Тракторострой. Потом во второй, и в третий раз, и еще множество раз садился к ней в машину уже нарочно. Часами ждал, лишь бы только попасть именно к ней. Его звали Олесем. Говорил, что хочет нарисовать ее портрет…
Катре он очень нравился, хотя долго молчала об этом. Полгода тянулась эта почти немая «любовь на колесах», как они потом называли ту пору. Один раз, когда уже было сказано все, Катря сдала смену, и они ушли за кагаты, вдоль Опытного поля. Оба волновались, будто чувствовали, что именно в этот вечер должно произойти то, что не могло уже не случиться. А тут еще сумерки, все синее и синее становилось, все тише. Все сильнее пахли маттиолы, манили к себе шуршащие копны… Хотел ли он жениться на ней? Наверно… Но они не успели подумать об этом. Какими нежными именами называл ее этот зеленоглазый паренек!.. И в тот же вечер его не стало на свете.