Катерина Марковна была смертельно бледна. Женя подвела ее к диванчику, и она не села, повалилась на него.
— Вы что же это надумали? — бросил он на Виталия и на Женю лютый взгляд. — Мать нашу убить надумали?
— Не смейте так говорить о нас, — подошел вплотную к нему Виталий, остро посмотрел тестю в глаза. — Это вы ее убивали каждый день. Вы, а не мы.
— Виталий! Ты что? — опешил Захар. — Не надо…
— Нет, надо! — повернулся он к Катерине Марковне. — Вы должны, мама, все знать! Лучше вырвать из сердца, признать с болью, что столько лет погибло, чем еще хоть один день терпеть эту ложь… Ведь этот дом, которого нет… его для вас строили… Вашим именем прикрывались…
— Копейки своей пожалел? Трудностей испугался? — замахнулся Крамаренко. — Белоручка! Профессорский щенок…
— Замолчи! — твердо сказала отцу Женя. — Он… И я… и мы все, если надо… Если для чего-нибудь чистого, настоящего. Мы на голых камнях спать будем, гнилую воду пить из болота. Но не для того, чтобы ты…
— Что? Что — я? — закричал Крамаренко и чуть не зажал уши, так он боялся услышать ответ.
— Зачем вы оболгали Зою? — крикнул Виталий на Крамаренко.
Катерина Марковна вся сжалась. Прислушалась, как будто ожидала удара.
— Не верю я ни в какую ее растрату, — еще громче крикнул Виталий, — это вы, вы ее научили… Уговорили… Принудили, чтобы оклеветала себя. Признавайтесь же — вы?
Крамаренко поднял медленно голову, посмотрел на жену — она оторвалась от письма, — их глаза встретились, и он понял: конец. Что-то болезненно знакомое, полузабытое, растаявшее за долгие годы бесплодной погони за удачей шевельнулось в его сердце. Вот его Катря. Дети. Семья, ради которой он и начал в свое время так рьяно «выбиваться вверх». Как же получилось, что все они враги? Да. Враги. Он мысленно с жестоким удовольствием еще несколько раз повторил это слово: враги, враги. Никто никогда не понимал его здесь, ни с кем он не мог быть откровенен. Всегда должен был применяться, прислушиваться, утаивать свои сокровенные мысли. Пусть мелкие, пусть жалкие, но дорогие для него и непонятные, чужие для них. Надо было давно со всем этим порвать. Плюнуть. Уйти. К черту, к дьяволу. И жить совсем иначе. С самого начала иначе. Как Богданчик, как Волобуев, чтобы было хоть что-нибудь вспомнить.
— Что ты смотришь на меня так? — сорвавшимся, глухим голосом спросил он у жены. — Почему не веришь, что Зойка могла… Почему Бориса жалеешь больше, чем мужа? Кто они мне? Может, они у тебя от вора какого-нибудь, байстрюки!.. От уголовника? Откуда я знаю?
Катерина Марковна даже не дрогнула. В это бесконечно долгое для нее мгновение она переступила какую-то грань, какую-то прежде запретную для нее черту — и туман, застилавший ей глаза, развеялся. Все-таки сказал. Все-таки прорвалось! Раздел себя. Голый стоит.
— Почему же вы молчали? — обратилась она к Жене, к Захару, к Виталию. — Вы знали больше, чем я, и не захлебнулись в этой грязи? И теперь скажете, что жалели меня! Жестокие вы люди, — голос ее задрожал, стал мягче. — Глупые вы дети. Да лучше бы я умерла, чем узнать, что мои дети из-за меня такое терпели…
Хлопнула дверь. Крамаренко выбежал на солнечную улицу, взбудораженную оркестрами. Свернул в боковой переулок: центр заполонили толпы народа.
