Он то и дело появлялся у нас в поселке, ездил по Северу, «их собственный корреспондент», писал о рыбаках, охотниках, оленеводах, — все это хорошо, конечно, только не нравилось мне, как он писал, подлизываясь к этим «людям мужественных профессий», а в журналисте, по-моему, должна быть такая же самостоятельность, независимость, как в охотнике… Вот и сейчас он здесь вертелся.
Как-то он пришел и начал ругать наш поселок и вообще Север, недоумевать, из-за чего сидят здесь люди по стольку лет — ну, год, ну, два можно из интереса, но всю жизнь из-за чего, если не из-за денег… Словом, ругал, как обычно его ругают, и вот этого я не мог ему позволить. Я тоже не любил Север, — может, я и любил бы его, если бы видел, но мой Север были четыре стены классной комнаты, и тетради по вечерам, и поселок, который можно пройти из конца в конец за 15 минут, если не торопиться, — не было на моем Севере ни собачьих упряжек, ни разлившихся в тундре речек, ни сопок, ни карабинов, ни медведей, ни китов. И себе я позволял ругать Север, а ему не мог, потому что я, так сказать, ругал его честно, но он же в своих очерках его хвалил? — Какой-то его репортаж кончался, примерно, так: «Да, кто хоть раз побывал на Чукотке, тот полюбит ее навсегда».
— А по-моему, — сказал я, — если не любишь Север, так и пиши, что не любишь.
— Не напечатают, — горько отозвался он.
— Тогда не пиши, что любишь.
Он помолчал.
— Тебе сколько лет? — участливо спросил он.
Начал обходной маневр.
— Ну, двадцать два, — сказал я.
— А на Севере сколько?
— Ну, второй год.
— Какая возможность, — вздохнул он. — Думать, наблюдать, сравнивать!
Эта журналистская манера сразу лезть в душу. Я почувствовал свое преимущество. «Паразитируешь, — думал я. — Нет, ты сам поживи здесь, посиди на одном месте, сам подумай, посравнивай, понаблюдай, тогда и поговорим об этом…»
— Не думал, не наблюдал, не сравнивал, — сказал я, чтобы доставить ему удовольствие.
— Слыхали? — спросил он Иванова. — Зачем вы — ясно, кто из-за денег — тоже ясно, но вот такие?
— Меня распределили, я и работаю, — сказал я. — Не жалуюсь.
— Таких бы я убивал еще в детстве, из рогатки, — заключил он.
С тех пор мы друг друга недолюбливали.
В начале июля несколько дней дул сильный ветер, лед сломало и вынесло из бухты — не весь, но пройти на ту сторону было можно. С утра мы начали грузить на сейнер кровати, матрасы, тумбочки, словом, лагерное оборудование. Все снова тут были: и зав, и директор, и вожатые, наши учительницы, и Иванов со своими ребятами помог нам…
Мы медленно шли в тумане, в каком-то одному капитану ведомом направлении, разводя небольшие льдинки и обходя ледяные поля, шли уже часа два, а ходу всего было минут сорок. Показался высокий обрывистый берег, следовательно, мы давно вышли из бухты в море. Мы повернули и пошли назад, вдоль берега. Во всех направлениях, быстро исчезая в тумане, летели кайры, бакланы, и над самой водой смешные птицы топорки, о большими красными клювами и хохолками. Берег постепенно понижался и стал совсем плоским, это была примета, что мы опять вошли в бухту. Наконец из тумана показался двухэтажный дом — лагерь, и еще несколько домиков — морзверокомбинат. Пока мы перетаскивали наше барахло, никто не заметил, как ушел туман, но только выходя из дома за очередной кроватью, я вдруг поднял голову и увидел очень близко, очень отчетливо наш поселок и невысокую гряду сопок на той стороне. Туман исчез внезапно, и даже не верилось, что мы только что два часа шли почти на ощупь…
Начальник лагеря был еще в Магадане, на семинаре лагерных работников — учился руководить, что ли. Через несколько дней он прилетел, привез кое-что из спортинвентаря: бадминтон, несколько мячей, кеды — а главное, кучу плакатов на разные темы: посвященных Дню Советской Армии и авиации, режиму школьника, уходу за зубами и множеству других полезных вещей. Он сразу ринулся прибивать эти плакаты — везде, где мог. Один гласил: