Опущенный книзу луч моего фонаря высветил у нас под ногами OS PENIS — после летней охоты их полно валялось в поселке. Писатель осторожно шевельнул его носком сапога и заговорил о том, что на Чукотке в самом деле все до чрезвычайности обнажено, содраны всякие покровы, даже не содраны, а просто их не было никогда, и весь круговорот, все таинства на виду: зачатие, рождение, жизнь, любовь, смерть, тление, другая жизнь… Еще он сказал, что его бы нисколько не удивило, если бы здесь обнаружились свидетельства поклонения этому предмету — знает же история фаллические культы! — ибо он был, в сущности, единственным источником, дававшим морским охотникам пищу, одежду, жилище, свет, то есть жизнь…
Разговор тот я припомнил, глядя теперь на белеющий в траве OS PENIS, насколько благопристойное это название соответствовало увесистой костяной дубинке длиною никак не менее семидесяти сантиметров.
Фетисов спустился к костру вслед за мною. Пекарь с поваром спали, укрывшись за толстым бревном. Мы разбудили их. Лица у всех стали красными от солнца и ветра. Посовещавшись, мы решили возвращаться. Мне не хотелось уходить, но на следующий день с утра я должен был принимать в своем классе экзамен. В этом году мой класс был выпускной…
Когда мы уходили, палочка-перпендикуляр снова восстановилась на далекой проталине — Пантюхин тоже проснулся. Сараева не было видно в нашей ложбинке, — может быть, он перешел в другое место. Идти теперь было полегче, мы освободились от банок. Однако Липкин опять приставал к Фетисову насчет рюкзака, и Фетисов коротко отвечал: «Не купишь!»
По своим следам перешли мы пролив, и передний на всякий случай держал поперек захваченную по дороге жердь: мало ли что могло служиться со льдом за эти сутки. Выйдя на нашу косу, мы перекурили, и тут неугомонный Липкин из кучи рюкзаков, брошенных на сани, взял фетисовский, как бы ненароком развязал его и с торжеством (ждал этой минуты!) извлек оттуда пару небольших окатанных булыжников. «Вот дьявол!» — только и сказал директор. Интересно, что сын Липкина — по характеру его полная противоположность. Он учится у меня в седьмом классе. Маленького, как и отец, росточка, щупленький, но очень серьезен, даже строг. Встречая меня, Семен спрашивает: «Ну, как там мой старик? Я его стариком зову, дома он мной командует, я слушаюсь… Отцы и дети, — комически-грустно заключает Липкин. — Отцы — дети. Дети отцы…»
Снова, как складная детская книжка-гармошка, растягивалась за нами Инчоунская гряда и прятались друг за друга стоящие впереди сопки, пока не осталась одна, знакомая до последнего камня. Облака, долго толпившиеся на горизонте, наконец двинулись, и по ярко освещенному склону побежали их тени. Сначала показалась метеоплощадка, сама полярная станция, потом длинный, обитый светлым железом склад, а уж за ним открылась прямая и чистая улица нашего поселка. Фетисов заглушил трактор возле своего дома, и мы разбрелись. Встречные чукчи при виде моего охотничьего снаряжения и усталой походки одобрительно улыбались и кивали мне.
Я хотел бы еще рассказать, как в тот же вечер собирался пойти в кино и лег подремать оставшиеся два часа до сеанса. Я открыл глаза внезапно, как всегда бывает, когда задаешь себе проснуться. Часы показывали как раз шесть, назначенное время. Лицо мое горело. Я умылся и направился в клуб. Что-то вокруг меня было не так, но я еще не осознал этого. На крыльце никто не курил, значит, все уже зашли внутрь. Я подошел и какое-то время, не понимая, разглядывал замок на двери, потом до меня дошло, что ведь и движок не стучит возле аппаратной. Я оглянулся: и улица, и берег были безлюдны, а главное, солнце стояло не над Инчоуном, а над уэленскими скалами. Вместо двух часов я проспал четырнадцать. Через три часа у моих учеников начнется экзамен…
Я хотел бы также подробно рассказать о моих учениках, да и вообще о поселке, но до другого раза, потому что это уже не относится к охоте на гусей у Инчоунской сопки. Сараев с Пантюхиным пробыли там еще целую ночь и вернулись наутро. Пантюхин пришел пустой, но это ничего не меняло: в ближайший выходной он снова отправится в тундру, выберет проталину и будет сидеть на ней в ожидании своего гуся. Сараев убил двух изящных черных казарок с клювом и лапами цвета темной золы и белым ошейничком. Все-таки и ему очень везло, и в нем была настоящая охотничья страсть. Во мне не было охотничьей страсти, но я ездил к Инчоунской сопке, потому что в ту весну прощался с Чукоткой.