Теперь, в заповеднике, лично он хочет заняться изучением экологии всех островных видов животных, определить их взаимоотношения, — «но без оленя, — со значением подчеркивает Сазонов, — ибо олень чужероден!». Но пока что ни о каких исследованиях думать не приходится. Научных работников в заповеднике, кроме него и его жены, старшего научного сотрудника, до сих пор нет. Заповедник существует два с половиной года — чисто номинально! Техника практически отсутствует. Совхоз передал три вездехода, все сломаны. Из нескольких тракторов удалось собрать один. Еще машина и та еле ходит. «Верите ли, — восклицает Сазонов, — за все время, что я здесь, ни разу не удалось выбраться из поселка, посмотреть остров! Приходится заниматься исключительно хозяйственными дедами; ликвидировать в поселке помойки, снабжать его электроэнергией, водой — все это теперь на заповеднике… И рабочих некомплект; вот, поставить восемь столбов для электролинии — проблема!.. Столовую собираемся открыть — некому сложить печку! Я сам взялся изучать печное дело, сложил… Нам запланированы вездеходы, мотонарты типа «Буран», рации — тоже пока не завезли. Вот, может, в эту навигацию отгрузят… А помогать никто не хочет. У полярников хорошая материальная база, они могли бы помочь, но они на нас в обиде, потому что мы запретили им охотиться, добывать песца… А здесь, по идее, никакой полярки теперь быть не должно. Необходимо стерилизовать остров! У полярников ощущение временности жизни на Севере! Мы ходатайствуем в Москве…»
Тут я, вспомнив своих друзей Клейменовых да и других известных мне полярников, собираюсь возразить Александру Александровичу по поводу их «временности», но в этот момент приходят радиобиологи из МГУ.
Пока они посвящают зама по науке в план своей работы в заповеднике, мы с Борисом Никаноровичем разглядываем висящую на стене карту острова. Какие названия! Бухта Сомнительная, река Хищников, лагуна Предательская, мыс Блоссом, тундра Академии, горы Осьминог, Гробница, Кит, мыс Уэринг, лагуна Нанауна, названная в честь эскимоса, одного из первых поселенцев острова… История одних названий острова Врангеля, если ее написать, могла бы составить целую романтическую книгу… Еще на стене развешаны фотографии животных, населяющих остров. Вот и таинственный овцебык: стоит один, неподвижно, в тумане, на вершине какой-то сопки. Подпись: «Одиночество»…
Ребята из МГУ, между прочим, сообщают, что договорились с начальником местной товаро-заготовительной базы, он дает машину, которая сегодня же, после обеда, отвезет всех нас на Сомнительную. Мы уже знаем, что вездеход у магаданцев сломался, прийти за нами не может.
— Интересно, — настораживается Сазонов. — А что вы ему за это обещали?
— Ничего, — недоуменно отвечают радиобиологи.
Они уходят собираться, а зам. по науке, вдруг вспомнив, что Борис Никанорыч художник, зовет нас к себе домой, посмотреть его этюды, потому что он «в некотором роде тоже…». По дороге показывает нам место, где по проекту будут построены для заповедника три двухэтажных дома: два жилых и один — производственно-лабораторный корпус. Здесь, вернувшись к своей прерванной мысли, Александр Александрович высказывает соображение, что не только полярку, но вообще-то и весь поселок хорошо бы убрать с острова, — пусть останутся одни работники заповедника. «Остров надо стерилизовать!» — убежденно повторяет он. Сказывается, наверное, профессия вирусолога… Я не согласен с Сазоновым, — хотя бы по той причине, что люди здесь родились, что это дети и внуки тех, кто в 20-х годах вместе с Ушаковым с таким трудом обживали остров, и остров — их родина, но я пока молчу, мне хочется получше понять этого человека.
Домик его стоит хорошо, вверху, на самом краю поселка. Окна выходят в сторону сопок и, глядя на этот пустынный пейзаж, можно вообразить, что живешь где-нибудь в уединенном, необитаемом месте. Я тоже когда-то так жил… Раньше в домике была какая-то служба полярной станции, и Сазонов с увлечением рассказывает, сколько пришлось потрудиться ему, чтобы оборудовать дом под жилье. Правда, не все еще закончено… Демонстрирует нам даже туалет, который он изнутри, снизу доверху обил оленьими шкурами. Представляю, что будет твориться в этом меховом сортире после первой хорошей пурги… Стены в комнатах обтянуты ситцем, печка аккуратно раскрашена под кирпич, на полу, возле самодельного журнального столика, большая, хорошо выделанная шкура нерпы с темно-серебристой спиной. Часть этюдов уже развешана, часть еще не нашла себе места. Я не смыслю в живописи, я могу лишь с уверенностью Объявить, что «Рембрандт — велик!» — если мне, конечно, скажут сначала, что это Рембрандт, — и поэтому, пока Борис Никанорыч оценивает, рассматриваю книги. Здесь специальные научные труды, много популярных книг о животных и птицах. А вот, рядом со знакомой мне книгой Ричарда Перри «Мир белого медведя», та самая — «Печные работы»… «Все это хорошо бы убрать вообще, — слышу я вдумчивый голос Никанорыча. — А здесь, мне кажется, следовало бы немного высветлить, чтобы было впечатление солнечных лучей, падающих вот отсюда…» — «Все это — старые, камчатские впечатления… Врангелевские у меня еще не сложились», — поясняет Александр Александрович…