Старик скоро вернулся. Он выглядел озабоченным.
— Собирайтесь, — сказал он.
— С вещами? — спросил я.
— Собирайтесь, — повторил он. — Сейчас придет катер.
Не знаю, кто ему это сказал. Я видел, что он ужасно раздражен, но подчеркнуто не торопился. Я увязал наш мешок, и мы пошли. Малый грустно посмотрел нам вслед.
Дождь лил по-прежнему, и дальние холмы были словно в тумане. Нигде я не видел еще такого нудного дождя, как здесь, на побережье. Старик шел впереди. Я шел за ним, представляя, что произойдет, и готовил слова, которые ему скажу.
Мы пришли на пирс. Катер должен был подойти к рыбозаводу на косе, если он вообще должен был прийти. Был полный отлив. Я сбросил мешок на мокрые доски пирса, отошел и стал читать таблицу штрафов за браконьерство. За кету — столько-то, горбушу — столько-то… Старик расхаживал по пирсу. Наконец его прорвало.
— Чем рассматривать всякую ерунду, вы бы узнали, перевезут нас к рыбозаводу или нет?!
«Начинается», — сказал я себе.
— Кто ж нас перевезет? Лодки отсохли, — ответил я как можно спокойнее.
— Вы что, хотите вернуться в Москву?! Я могу это устроить! — заорал он.
Никогда я не видел его таким злым. Тут я тоже должен был заорать и выложить ему все, что я о нем думаю. Так я решил еще по дороге. Но теперь мне почему-то расхотелось.
— Вы прекрасно понимаете, что срываете сейчас злость, — сказал я, повернулся и пошел в контору рыбозавода.
Там мне сказали, что катера сегодня не предвидится, как я, впрочем, и думал. Я вышел, взвалил мешок и пошел в гостиницу, не сказав ни слова ожидавшему шефу. Я шел и думал, что, по крайней мере, с шефом-то у меня все ясно. Хорошо, что я не заорал. Сейчас ему не по себе…
Вернувшись в гостиницу, я бросил мешок и сел. Старик вошел следом. Мы молчали. Даже этот малый почувствовал что-то и не кривлялся, как обычно. «Да вы не огорчайтесь, — сказал он шефу. — Вот распогодится, и уедете».
Текло с нас — ручьями. Я снял штаны и куртку и выжал их в углу, над тазом. Потом достал плащ и хотел идти обедать. Старик вышел за мной. Он стоял боком ко мне, очень красный.
— Извините меня, — сказал он. — Извините. Так разговаривать нельзя. Извините, пожалуйста.
Этого я не ожидал.
— Я понимаю, — пробормотал я. — Конечно… Это дождь и… я понимаю… пожалуйста…
Мне тоже было не по себе. Вот если бы на его месте был кто-нибудь помоложе и мы бы не говорили с ним об искусстве, а пили водку и с первых же дней были на «ты», — мы бы набили сейчас друг другу морды, и было бы легче. И все было бы ясно…
С утра мы переправились на косу, куда должен был подойти катер. Прилив только начинался, и несколько раз мы садились на мель, и парень, который нас перевозил, говорил: «Меляка хватаем». — «Сейчас плоскодонка, и та меляка хватает», — всякий раз отвечал я.
Дождя наконец не было. С моря дул ветер, и он быстро разогнал туман. Мы сидели на пирсе. Здесь, за постройками рыбозавода было тихо. Шеф сидел на самом краю, свесив ноги, и смотрел, как идет прилив. Он был доволен. Полевой сезон кончался. Нам оставалось съездить на озеро Джека Лондона, вернуться в Магадан и оттуда сразу в Москву. Из дома шефу писали, что в этом году много грибов, и с аэродрома он собирался ехать прямо на дачу. «Где же, где же наш драгоценный «Хризолит»?» — благодушно повторял он, и я чувствовал, как все только теперь начинает происходить во мне…
…Ты казался себе очень спокойным все это время: когда говорили с шефом в «Ударнике» об искусстве и ты не спорил, и когда женщина в Охотске говорила, что не вернется в Москву, а ты ушел, и когда этот малый спросил: «Слышал разговор?», а ты сказал: «Нет», — не потому, что не было тебе интересно, а потому, что убеждал себя в том, что все это тебе давно известно, что все это ты видел и слышал и ничто не сможет тебя удивить. Зачем ты это делал? Затем, что знание отождествлялось для тебя со спокойствием, а спокойствие казалось тебе необходимым, чтобы уметь жить на одном месте. И ты к этому готовился. Но теперь ты чувствовал, как снова начинаешь всему придавать значение, все замечать и всему придавать значение.
Между тем, что произошло, и тем, что ты думал теперь на этот счет, не было никаких внешних связей. Просто ты извлекал из прошлого. Для того ничего не может произойти, кто не думал о Прошлом. Наступает момент, когда начинаешь думать, и все, что там было, возвращается и происходит. Тот шеф, что сидел на пирсе, мог думать о чем угодно, и это было неважно, потому что тот, что был теперь в тебе, думал о грибах. Он сам говорил тебе, что грибы его страсть, и теперь ты припомнил ему это. Ты видел, как он ходит в редком подмосковном березнике и палкой ворошит сухую листву, точно так же как тогда на берегу разгребал водоросли в поисках раковин. Старики, понимающие в неторопливых движениях… Весь смысл старости в неторопливых движениях, но только если перед этим человек прожил жизнь, полную превратностей и борьбы. Но с шефом-то, судя по всему, никогда ничего не случалось!