Так исчезли почти все одноклассники. Про кого-то было точно известно, что умер, когда и отчего, а остальные просто растворились. Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки с другими фамилиями. Постояли возле школы полчаса. Никто ни про кого ничего не знал. Даже в кафе не зашли: говорить было совсем не о чем.
Немоляева последний раз Васильков видел в девяносто втором. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях. А потом позвонил в девяносто пятом. Очень сильно кашлял, сказал, что дикий бронхит у него. Как будто за этим и звонил. И всё, пропал. Васильков пару раз спросил у Буксмана – они-то как раз дружили, Буксман был известный адвокат – спросил: «Как там Витюша наш Немоляев?» Но Буксман только пожал плечами.
И вот вдруг такое дело.
Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Разорился и решил утопиться? Убил кого-то и пойдет сдаваться в руки правосудия? Или рак в последней стадии? Не было печали – сидеть и все это выслушивать, кивать и вздыхать.
Но не скажешь ведь старому школьному другу, что мол, извини, я страшно занят, прости, мне звонят по городскому, и отбой. Поэтому Васильков сказал:
– Надо, старичок, конечно, надо повидаться!
– Диктуй адрес! – сквозь шум закричал Немоляев. – В восемь нормально?
– Нормально, – сказал Васильков.
Немоляев пришел в четверть девятого.
Он был в старом, но приличном драповом пальто, в руке вытертый портфель.
Васильков незаметно принюхался. Нет, от Немоляева не пахло бомжом или неопрятным стариком. Легкий запах шерстяного костюма и простого мыла. Он вздохнул облегченно. Тем более что Немоляев сказал, что бросил курить, и на коньяк не налегал: за весь вечер выпил две рюмки, и те растягивал. Но ел с большим аппетитом.
– Никого не осталось, – говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. – Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный летчиком разбился, а какой хороший был… Мечтал в летчики, и вот такая херь, еще в училище. Зюзя спился. И Клюня, по пьяни под электричку, ужас…
– Да, – вздохнул Васильков. – Рудный Валя был классный парень. Еще Миня Соколов, помнишь? Тоже умер.
– Говно был твой Миня, извини.
– Почему мой? – пожал плечами Васильков.
– Тогда еще раз извини, – сказал Немоляев. – Да. Пахом тоже пропал. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?
– Что ты! Он тут. Процветает, можно сказать! Буксман, Лавинский и партнеры.
– Во сука! – возмутился Немоляев. – Я ему звоню, а мне: «Вы ошиблись!» А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.
– Почему? – спросил Васильков.
– А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, на перемене стоял я в коридоре у стенки, прислонился, ноги выставил, а Миня Соколов мимо шел – и мне подсечку. Просто так. Я на жопу бац. Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку дал, помог встать…
Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.
– А ты-то как живешь? – спросил Васильков.
– Да ну, – сказал Немоляев. – Накоплю, истрачу. Накоплю, истрачу. Глупо живу.
Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.
– Ты чего, масон? – спросил он.
– Некоей весьма высокой степени посвящения, – усмехнулся Немоляев.
– Великий Мастер, что ли?
– Да нет, – объяснил Немоляев. – Великий Мастер – это, так сказать, выборная руководящая должность. Великим Мастером может быть масон любой степени – от третьей до тридцать третьей. А я в начальство не лезу.
– А у тебя какая степень? – спросил Васильков.
– Двадцать шестая. Называется «Князь милосердия»… Ну, что глядишь? Это все болтовня, про могучих масонов. А на самом деле сидят отставные полковники и вслух читают рефераты о символике циркуля… Легкое успокоение души.
Василькову, тем не менее, сделалось слегка не по себе. Он отодвинул руку.
– Хорошо, считай, что я сумасшедший, – сказал Немоляев. – Слушай, друг ты мой, позволь мне остаться переночевать. Напоследок, – значительно добавил он.
– Минутку, – сказал Васильков и вышел.