– Шутник, – сказала Наташа. – Мадам Тюссо на полставки.
И пошла дальше.
Он выскочил из машины, повернул ее к себе и вдруг сильно обнял ее, прижался к ней, так, чтобы она все почувствовала.
– Не надо, – сказала она. – Я тебя не люблю. Я вообще никого не люблю.
– Если ты никого не любишь и все время меняешь мужиков, почему среди них, в этой… в этом… – он запнулся, – в этом ряду нет места для меня? Чем я хуже? Чем?! – он почти кричал.
– У тебя сигареты есть? – спросила она.
– Есть, – сказал он.
Она взяла его за руку и повела в дом.
Они все сделали в прихожей, почти не раздеваясь: он не мог терпеть.
Потом она сказала, натягивая брюки:
– Ну, все, езжай. И оставь мне сигареты.
– У меня в машине блок.
– Принеси три пачки, и пока.
– Недорого, – сказал он.
– Сущие копейки, – кивнула она.
– Ты никого не любишь, – сказал он. – Бывает. Типа скорбное бесчувствие. А вот ты когда-нибудь сможешь полюбить? Не меня, нет, куда мне! Кого-нибудь. А?
– Мечтаю полюбить, – сказала она. – Я не знаю, какой он будет, умный-богатый или полное ничтожество. Но я обомру от покорности, понимаешь? И мне захочется мыть полы в его доме…
– А? – растерянно спросил ухажер. – Как?
– Я буду мыть полы в его доме, я буду ползать на коленях, выжимать тряпку в ведро и кончать от счастья…
Вдруг он схватил ее за горло.
– Пусти… – она захрипела. Он держал крепко.
– Ваша честь! – он откашлялся. – Почему я совершил это ужасное преступление? Где причина? Причина глупая, смешная. Половая, хи-хи-ссс… Я не прошу снисхождения, но я хочу, чтоб вы меня поняли. Трагедия в трех действиях. Действие первое. Мне двадцать два. Я влюбляюсь. Делаю предложение. Отказ. «Ты очень хороший, но… Мне нужен другой человек. Чтоб я мыла полы и была счастлива». Странно. А я-то думал, что буду помогать жене… а с годами, глядишь, на уборщицу заработаю… и что это будет ей приятно. Ну, нет, так нет. Действие второе. Мне двадцать шесть. Моя подруга в порыве интимности говорит о своем бывшем: «Я была на все готова, чтоб только он со мной остался, я полы мыла, вот этими руками» – и показывает свои пальчики с маникюром… Ладно, совпадение. И вот – действие третье. Мне тридцать два… Но почему не я, ваша честь? Я делаю подарки, целую ручки-ножки, встречаю-провожаю, готов всю жизнь, в радости и в горе, пока смерть не разлучит, я умный, сильный и богатый, а этой суке нужно какое-то говно, которому она полы будет мыть. Поэтому я ее задушил, а для верности зарезал! – он вытащил левой рукой складной нож; со щелчком вылетело синее лезвие. – А сначала исполосовал ей рожу… – и он уколол ей щеку острием ножа; бусинка крови покатилась вниз, оставляя бледно-алый след. – Я не прошу снисхождения, ваша честь, – у него челюсти свело от ярости.
– Милый, – вдруг просипела она. Он чуть отпустил ее горло. – Милый, дорогой, любимый, прости, я люблю тебя, – шептала она, – я обожаю тебя, я хочу быть твоей рабыней, я буду мыть тебе полы…
– Сегодня, – сказал он. – Сейчас.
– Да, да, да, – она заплакала. – Сейчас и всегда.
Он взял ее за шкирку и повел к машине.
Ехали молча.
У большого магазина он остановился.
– Пойду куплю ведро и тряпку, – сказал он.
Посмотрел на нее. Послюнил палец и стер след крови с ее щеки. Она схватила его руку и поцеловала. У него вдруг задрожали губы.
– Прости меня, – он обнял ее. – Я совсем с ума сошел. Прощаешь? Не надо никаких полов, поехали домой…
– Все равно купи ведро и тряпку, – прошептала она. – Ты же обещал…
Он поцеловал ее.
Скрылся в дверях магазина.
Наташа вылезла из машины, огляделась, подняла руку. Остановился битый таджикский «жигуль», приоткрылось окно:
– Куда ехать?
Она сказала адрес и цену. Водитель кивнул. Она села.
ради детей и внуков
Смерть соцреалиста
Дело было в конце сороковых. Народного художника РСФСР, академика живописи, лауреата Сталинской премии Бориса Ароновича Нехамкина поймал в коридоре его коллега Игорь Петрович Риттер. Он был художник по чашкам и блюдцам, а Нехамкин писал портреты вождей, но оба они состояли в правлении московского союза, и вот там-то, после заседания правления, Риттер его и поймал.
– Простите, Борис Аронович, я понимаю, как вы заняты, но… Есть один молодой художник… мой сын… Буквально пять минут… – Риттер держал в руках папку.
В коридоре стояли пыльные бархатные кресла, сбитые по три.
– Присядем, – сказал Нехамкин.
Риттер раскрыл папку, стал доставать рисунки.
Это была странная, непривычная графика. Низколобые полуголые мужчины, обнаженные женщины в распахнутых позах, с порочными взглядами и красной подцветкой в самых непристойных местах; изломанные, множественные ракурсы, будто бы одна фигура с разных точек – профессиональный взгляд Нехамкина сразу отметил это, – но очень мощно, оригинально и даже мастеровито.