Но зачем она заглядывала во все эти теплые норы, в холлы гостиниц? Возле некоторых дверей поджидали женщины. Доминика и рада бы на них не смотреть, но это было сильнее ее. Некоторые женщины казались усталыми, им уже было невмоготу ждать, другие бесстрастно смотрели ей в глаза, словно говоря: "Что тебе от меня надо?"
И Доминике чудилось, что она распознает мужчин, которых влечет к этим гостиницам желание, распознает по походке, по какой-то вороватости, застенчивости. Они и ее, Доминику, задевали на ходу. Несколько раз в темноте между двух витрин или между двух фонарей кто-то из них наклонялся к ней, заглядывал ей в лицо, и она не возмущалась, не содрогалась, а потом некоторое время шла, как слепая, ничего не видя вокруг.
Она одинока. Антуанетта над ней посмеялась. Это случилось один раз.
Сегодня это снова может повториться.
Иногда Доминика замечала Антуанетту вечерами в одном кафе на площади Бланш: та сидела одна, вздрагивая всякий раз, когда открывалась дверь или звонил телефон.
Он все не приходил. Заставлял ждать себя часами. Она покупала вечернюю газету, открывала сумочку, доставала пудреницу, губную помаду. Глаза у нее изменились. В них еще жило лихорадочное возбуждение, но теперь к нему примешивалось беспокойство и, быть может, усталость.
Но сегодня он оказался здесь. Они сидели вчетвером за круглым одноногим столиком - два мужчины и две женщины. Точь-в-точь как в тот вечер, когда Антуанетта толкнула своего дружка локтем и движением подбородка указала ему на стекло:
- Посмотри-ка?
Она предлагала друзьям полюбоваться на Доминику, которая приникла лицом к стеклу и сразу же отпрянула в уличную темноту.
Почему у Антуанетты появился этот вульгарный, дребезжащий, вызывающий хохот? И эта тревога, доходящая до ужаса, когда она смотрела на мужчину, беспечно игравшего с нею?
Он уже грозит ее бросить? Гоняется за другими женщинами? Оставляет ее одну на целые ночи в номере гостиницы "Босежур"?
Доминика догадывается обо всем этом, чувствует, что так оно и есть, и зачем-то ей необходимо в этом участвовать. Наверно, Антуанетта уже стояла перед ним на коленях, полуголая, распахнутая, цеплялась за ноги любовника, свирепо грозила его убить...
Он повелевает ею - самоуверенный, надменный, насмешливый. Это сквозит во всех его жестах, взглядах, особенно когда он смотрит на часы-новенькие часы с браслетом, ее подарок - и встает, и бережно надевает на курчавую голову серую шляпу.
- До скорого...
- Ты не очень задержишься?
Он едва касается пальцев приятеля, оба мужчины перемигиваются, он треплет подружку по плечу и идет к дверям, провожаемый патетическим взглядом, а потом Антуанетта, желая скрыть свое смятение, начинает прихорашиваться.
Сколько это продлится? Несколько лет? Едва ли. Месяц-другой?
Вероятно, она его не убьет.
Изнемогающая самка, она будет выть от горя и ненависти, беззастенчиво преследовать его, натыкаясь у входа в кафе и дансингов на вышколенных официантов.
Видела ли она Доминику в тот вечер? Приятель предложил сыграть в белот, чтобы помочь ей скоротать время в отсутствие любовника, он попросил у официанта принести игральное поле и карты, составил в сторону стаканы, наполненные зеленоватым аперитивом.
Доминика шагала дальше, задевая плечом стены, отгоняя воспоминание, одолевавшее ее - два ряда слив в корзинах, церковь с широко распахнутыми дверьми, из которых гремит Те Оеит.
В квартирке в предместье Сент-Оноре пусто, совершенно пусто; единственное полено давно потухло; там нет никакой жизни - только холод встретит ее дома.
Даже те женщины, что торчат у гостиничных дверей, даже они, наверное, не так одиноки, как она, даже те мужчины, что переминаются с ноги на ногу, не решаясь окликнуть этих женщин...
Вокруг нее все живет, а у нее только сердце бьется в пустоте, как будильник, забытый в чемодане.
Еще неделя-другая... И в это время уже будет светло... Темнота, успокоительная темнота станет наступать позже...
Где она? Чуть раньше она узнала окна гостиницы "Босежур", а теперь бредет по какой-то улице, очень темной, идущей под уклон; здесь нет ни машин, ни автобусов. Она смотрит на сапожника в будке, задевает прохожего, которого сперва не заметила; у нее кружится голова, ей страшно, страх внезапно разросся настолько, что ей захотелось закричать; кто-то приблизился к ней, кто-то, кого она не могла разглядеть, пошел с нею рядом, дотронулся до нее, его рука-рука мужчины - схватила ее руку, с ней заговорили, слов она не разбирала, кровь застыла у нее в жилах, она была безответна, беззащитна; она знала и ясно понимала, что именно должно сейчас произойти, и - самое невероятное - она заранее на это согласна.
Неужели она всегда предчувствовала, что однажды будет идти вот так по темной улице в ногу с незнакомцем? Может быть, это было с ней во сне? Или она просто видела его раньше, когда выслеживала Антуанетту и таращила глаза на освещенный вход в гостиницу, куда одними и теми же движениями ныряли два силуэта?
Она не испытывает удивления. Подчиняется неизбежному. Не смеет взглянуть на мужчину, вдыхает крепкий запах потухшей сигары.
Вот уже она переступила порог. Направо - круглое окошечко, за ним какой-то человек без пиджака, синий кофейник на газовой плите.
Что он сказал? Протянул волосатую руку, дает ей ключ, но она не берет, и все-таки вот она уже поднимается по лестнице, идет по ступеням, не дыша, сердце замерло и не бьется, а она все идет; под ногами у нее ковер, над головой тусклая лампочка; за спиной теплое дыхание, чужая рука, и снова эта рука до нее дотрагивается, чужие пальцы скользят вдоль ее ноги, добираются до голого тела там, где кончается чулок.
Вот и площадка, Доминика останавливается, запыхавшись; она разглядела сперва шляпу-котелок, потом банальное мужское лицо, не молодое и не старое.
Он улыбается. У него рыжеватые усики. Потом улыбка гаснет, и Доминика понимает, что он удивлен не меньше ее; и вот она выпрямляется, ей приходится оттолкнуть его обеими руками, потому что он перегородил весь проход; она бежит, ей кажется, что она бежит безумно быстро, что никогда не добежит до тротуара, до освещенных лавок я огромных, внушающих доверие автобусов.
Она остановилась только во дворе вокзала Сен-Лазар; в этот час там не протолкнуться: парижские чиновники и рабочие штурмуют пригородные поезда.
Она машинально оглянулась, но за ней никто не гнался: одна, совсем одна, охваченная головокружением среди людей, толкающих ее в спешке.
Тогда она пробормотала:
- Все кончено.
Она еще не могла сказать, что, собственно, кончено. Опустошенная, она побрела дальше; во рту у нее остался привкус потухшей сигары, тело было пропитано запахом гостиничной лестницы, полутемного коридора, в котором она мельком заметила белый фартук равнодушной горничной.
Да, все так!
"Моя бедная Ника!"
Голова у нее ясная, чудовищно ясная.
Да, все кончено. К чему продолжать? Ей даже не нужно больше спешить.
Кончено, совсем кончено! И как мало ей всего досталось! Можно подумать, будто жизнь-это так... "второй триместр"... Еще одно словечко из детства...
О втором триместре всегда говорили, как о каком-то бесконечном отрезке пути... этот триместр бывал перед пасхальными каникулами...
Поначалу он тянется и тянется, дни нескончаемо длинны, недели длятся целую вечность, и только под конец, в воскресенье, проглядывает солнце, а потом глядь - и нет ничего, только мешанина месяцев, лет, часов, дней сплошная дребедень, даже не за что уцепиться.
Ладно! Все кончено!
Теперь можно и пожалеть себя. Все кончено! Все кончено, моя бедная Ника!
Ты не сделала этого и уже не сделаешь, но и в жалкую старую деву вроде м-ль Огюстины ты не превратишься.
Жаль, что Антуанетта сегодня даже не взглянула на тебя.
Знакомые тротуары, дом, в который она входила столько раз, лавка Одбалей, магазин Сюттона, где продают плетеные корзины для тех, кто собрался в путешествие.