Растительноядная птица сделалась хищником, способным за один день тяжело ранить больше десятка овец…
В природе есть случаи исключительной приспособленности к какой-либо пище. Птица медоуказчик, например, иногда ест воск, никакой другой организм эту пищу усвоить не может.
Есть группа всеядных животных. Например, хорошо нам известные: барсук, кабан и медведь. Медведь ходит пастись на малинники, на овсяное поле, добывает коренья, щиплет траву, ест мед, грибы и орехи. Но он же поедает и муравьев, улиток, червей, опустошает гнезда глухарок, ловит рыбу, способен задавить лося и, однажды попробовав мясо коровы, уже неотступно будет подстерегать стадо.
Человек тоже всеяден. На нашем столе пищи растительной и животной примерно поровну. В разных местах Земли у людей в отношении пищи свои вкусы, привычки и предрассудки. Они объясняются образом жизни, условиями существования, традициями. Мы, русские, например, едим много хлеба и разного рода мучных изделий. У японцев главное блюдо — рыба. Люди Севера едят сырое мясо оленей. Пастухи африканского племени масаи пьют молоко пополам с бычьей кровью. В Индокитае большое лакомство — мясо удава. Французы едят лягушек и виноградных улиток. В Китае едят змей, а в некоторых районах Африки — поджаренную саранчу… Нас может коробить одно лишь упоминание этих блюд. Но это не больше чем предрассудок. Индийца-вегетарианца, наверное, так же коробит при мысли, что где-то люди могут есть мясо…
Среди огромного мира живых существ отдельную группу составляют падальщики. Их много. Гиены, шакалы, грифы, аисты-марабу, кондоры, разного рода стервятники, сороки, вороны, жуки-могильщики, муравьи, моль и невидимые глазу микробы являются важнейшим звеном в круговороте жизни.
Животные-падальщики наших симпатий не вызывают, но это подлинные благодетели Земли. Благодаря им в биосфере поддерживается санитарный порядок.
Однажды в лесу я нечаянно переехал велосипедом ужа. Через день я увидел чистый скелет — это поработали муравьи. В жарком климате, где всякого рода отбросы могут быть источниками болезней, человек охотно терпит возле себя птиц-санитаров. В Дели я наблюдал: огромные грифы, коршуны и стервятники парят над улицами, сидят на деревьях, на крышах домов. В Африке часто у поселка встречаешь десятка два марабу. Сонно и неподвижно стоят большие птицы где-нибудь около скотобойни, cвалки. Но стоит одной из них заметить поживу, как стая приходит в движение.
Остатки мяса, шерсть, кости, кожу, рога и перья, бумагу и тряпки, растительные отбросы перемалывает природа на жерновах жизни. Сотни разных существ — от гиганта кондора до крошки моли — участвуют в этом процессе. Проблема накопления мусора на Земле сейчас во многом объясняется тем, что в отбросы идет масса веществ, искусственно созданных человеком, — например, пластик. Это природа переварить не способна. Одна только моль наряду с шерстью может есть и синтетику.
В саваннах Кении и Танзании я много раз видел пир падальщиков. В Уганде мы стали свидетелями того, как сотни две грифов делили огромную тушу мертвого бегемота.
Бегемоты чаще всего погибают от междоусобных драк. Одного израненного зверя мы наблюдали, когда он был еще жив. А через три дня издали, с лодки, увидели след жаждущих пира птиц. Бегемот, испустив дух, дня три пролежал на кромке воды, раздувшись подобно воздушному шару.
Толстая кожа его размякла, и мощные клювы грифов ее теперь пробивали. Трудно сказать, с какого пространства слетелись эти санитары саванны. Мы застали момент, когда тушу мертвого бегемота не было видно — шевелилась гора из перьев…
Чем всё кончается в таких случаях, мы видели тут, на протоке. У воды лежали очищенные, похожие на грабли ребристые скелеты бегемотов и буйволов.
Утилизация всего, что умерло, — часть жизни саванны.
Львы не очень разборчивы, они охотятся, но и падалью не побрезгуют. Гиены — типичные падальшики. Шакалы делят добычу с птицами. Для этих охотников важен тот, кто уже не прячется и не убегает. Санитарная служба в саванне налажена исключительно хорошо благодаря множеству глаз, следящих за всем, что происходит внизу, на земле.
Дыхание Севера
Дни нашей жизни… Оглядываешься назад — многие стерты в памяти. А иные помнишь с подробностями, как будто это было вчера.
Вот три дня из поездок на Север. Стоим на причале в Карелии, ожидаем прихода «Ракеты», чтобы плыть к знаменитым Кижам. Всех радует предчувствие момента, когда увидим старинную деревянную церковь. Стоящий со мною рядом мужик в старой, но чистой гимнастерке с медалями говорит: «Ну сними, сними вместе с внуком. Помните, какой день сегодня? В этот день двадцать лет назад началась война». И вдруг стал читать стихи: «Тот самый длинный день в году/ С его безоблачной погодой/ Нам выдал общую беду/ На всех, на все четыре года». Я тогда не знал, что это стихи Симонова. И, может, поэтому сильные строчки врезались в память…
Сели на судно. И я вспомнил, как началась война. В этот воскресный день мы сидели на крыльце около патефона.
Крутилась пластинка с песней «Зашумели, загудели провода». И вдруг веселая мелодия оборвалась. Иголка патефона, царапая пластинку, остановилась. Мимо крыльца шли с поезда озабоченные люди и говорили: «Война… Война…»
— Что ты притих? — сказал теперь сидящий рядом мужик с медалями. — Вспомнил, говоришь? Сколько тебе было тогда?
— Одиннадцать лет…
— Да, в памяти много всего осталось…
— Подойдем к окошку. Вон из воды уже виднеется верхушка церкви.
«Ракета» летела по воде, словно на крыльях. И вот церковь уже видно: стоит на острове. Видно ее причудливый и торжественный силуэт.
— Ну вот она, наша северная красавица, — говорит мой знакомый и спешит обняться с кем-то из встречающих, возможно, с другом, тоже с медалями.
И вот стоим у храма. Надо его обойти. Не терпится его снимать. Но знаю: надо найти верную точку съемки… На маленьком острове, кроме церкви, стоят большие дома, привезенные, наверное, издали, стоит особняком шестикрылая мельница. Но главное — церковь. Я видел её на снимках. Как еще можно снять это деревянное чудо? Три раза обошел кругом — нет новой точки. По острову ходит белая лошадь. Если бы увязать деревянную старинную постройку с лошадью.
Но как это сделать? В рюкзаке у меня есть сахар и конфеты.
Попробуем «уговорить» лошадь… Она съела зеленую веточку вербы, потом увидела на траве сахар. Равнодушно съела его.
Но через полчаса лошадь стала щипать траву в нужном мне месте. Теперь не спугнуть ее фотокамерой. Мешают паломники. Машу им рукой — «Ни шагу!..» Лошадь щиплет траву.
Но мне нужно, чтобы не лошадь — конь смотрел в объектив!
Нужен какой-то незнакомый лошади звук. Навожу камеру и сильно губами издаю этот звук. Лошадь резко оборачивается и действительно выглядит резвым конём. Всё! Делаю несколько снимков на всякий случай, если один, главный, не получится, как хотелось…
Остаток дня до позднего вечера брожу по острову — снимаю мельницу, старинные дома, подходящие теплоходы.
Повстречал знакомого спутника с медалями. Они с другом в лодке поплыли на рыбалку. Узнал: они вместе воевали у Ленинграда, а после войны каждый год встречаются. На прощание мой встречный опять вспомнил стихи, на этот раз Пушкина:
Всю ночь не спал. Было светло, как днём. Но чайки, сидя в воде на камнях, спали. Сами камни были похожи на головы тюленей, всплывших из глубины. А за спиной стояла церковь, молчаливая и загадочная в этой белой ночи.