Иван Васильевич сел на скамью, поднял воротник пальто, укрываясь от ветра. Рядом недовольно шелестело дерево, отряхивая с себя капли дождя. Шелест листьев напомнил ему другое дерево, тополь в саду, посаженный руками Виктора. И вдруг он подумал о том, что так мирно горит вечер, и на реке идет катер с зажженными бортовыми огнями, и из городского парка доносится музыка только потому, что его Виктор и миллионы других, таких же как он, молодых парней, ценой своей жизни отстояли все это. И у каждого из них осталось что-то незаконченное, — может быть, дело, может быть, мысль, и те, кто остался жить, должны исполнить за них то, что они не смогли. И, конечно, именно он, Иван Васильевич, должен завершить работу над рукописью сына, издать ее, чтобы была книга, чтоб не умерли его мысли, как умерла Анечка, как умер он сам.
Это решение внезапной тяжестью легло на его плечи, и он испуганно подумал:
— Успею ли?
И сам ответил себе:
— Надо успеть.
Он торопливо поднялся со скамьи. Скорее домой, да, к себе домой. Какой дурак советовал ему ехать на юг? Какая нелепость!
Он чувствовал потребность рассказать о своем решении Нине. Он знал, что она вполне поймет и одобрит его мысль. Он знал, что в ней еще жил Виктор, и это делало ее близкой, почти родной, и он знал, что этого чувства он уже не испытает никогда ни к кому и никакое море, никакое солнце, никакие цветы не заменят ему теплоты внимательных, молчаливых глаз этой женщины.
Наступила ночь. Началась она так же, как и все предыдущие: догорающим закатом, тишиной, звездами. Но сегодня окно в сад было закрыто и тополь молчал. Иван Васильевич работал.
