Его глаза бегали за темно-зелеными стеклами очков, словно рыбы в глубоком пруду.
— Глупо, — сказал я, — какое мне до вас, черт побери, дело. Впрочем, как и вам до меня.
Он зажег сигарету и затянулся.
— Простите, — сказал он тихо, — что побеспокоил.
И, резко повернувшись, пошел к машине. Я шел по дорожке и следил за движением его машины. Снова я стоял перед нарисованным на бетонном блоке негритенком, и снова я погладил его пару раз по голове, прежде чем покинул этот дом.
— Эх, сынок, — сказал я ему, — во всем этом доме ты единственный не псих.
21
Громкоговоритель, висевший на стене, издал похожий на хрюканье звук, потом из него послышался голос: «Один, два, три, четыре. Проверка», щелчок, и громкоговоритель умолк.
Следователь Джесс Бриз высоко поднял руки, потянулся и, зевнув, спросил:
— А вы немного запоздали, примерно часа на два, не так ли?
— Да, но я просил передать, что я опоздаю, — сказал я, — мне надо было пойти к зубному врачу.
— Садитесь.
Он сидел за небольшим захламленным письменным столом, стоявшим в самом углу комнаты. Слева от него было высокое окно без занавесок, на стене справа на уровне глаз висел календарь, в котором все прошедшие дни были аккуратно зачеркнуты мягким черным карандашом, так что он мог точно сказать, какой сегодня день.
Спенглер сидел сбоку от него за столом, который был поменьше и почище. На его столе были зеленое пресс-папье, подставка для авторучки из оникса, маленький календарь в медной оправе и пепельница в виде раковины, полная пепла, спичек и окурков. Держа в левой руке несколько канцелярских ручек, он бросал их правой рукой в войлочную спинку кресла, стоявшего у стены напротив, словно мексиканец в цирке, бросающий ножи в цель. Но у него ничего не получалось, ручки никак не втыкались.
Нельзя было сказать, чисто или грязно в комнате, но у нее был тот нежилой вид, какой всегда имеют такого рода помещения. Отдайте полицейскому управлению новенькое, только что выстроенное здание, и через три месяца все комнаты будут такими же, как эта. В этом есть что-то символическое.
Один полицейский репортер писал как-то в нью-йоркской газете, что стоит вам перешагнуть порог полицейского участка, как вы сразу же из обычного мира попадете по ту сторону закона.
Я сел в кресло. Бриз достал из кармана обернутую в целлофан сигару, и опять повторилась уже хорошо мне знакомая церемония. В той же последовательности, с теми же деталями. Затянувшись, он красивым жестом положил погашенную спичку в черную стеклянную пепельницу, потом весело сказал: «Эй, Спенглер».
Повернувшись друг к другу, они одновременно усмехнулись. Бриз ткнул в меня сигарой.
— Смотри-ка, парню пришлось попотеть.
Спенглер весь выгнулся на своем стуле, наверное, старался увидеть следы пота. А я-то и не знал, что мне пришлось попотеть.
— Бросьте-ка, парни, стоит ли насиловать свое остроумие из-за двух сухих голов, — сказал я, — лучше расскажите, что тут у вас новенького?
— У вас тоже с остроумием туговато, — сказал Бриз. — Наверное, утро было ужасно деловое.
— Ну что вы, — прекрасное, — сказал я.
Оба они продолжали усмехаться. Должно быть, Спенглер из уважения к начальству никак не мог остановиться раньше.
Наконец веснушчатое лицо Бриза стало серьезным, он откашлялся и, сделав вид, что он на меня не смотрит, сказал:
— Хенч сознался.
Спенглер чуть не свалился со своего стула, разглядывая меня. На его губах появилась какая-то до неприличия восторженная улыбка.
— Уж не кайлом ли вы его раскололи? — спросил я.
— Да нет.
Они оба замолчали, тараща на меня глаза.
— Итальяшкой, — сказал Бриз.
— Чем, чем?
— Послушай, мальчик, неужели ты не рад? — сказал Бриз.
— Все-таки скажите вы мне, в чем дело, или так и будете сидеть, сытые и довольные, отыскивая во мне следы радости?
— Ужасно приятно видеть обрадованного мальчика, — сказал Бриз, — у нас такое не часто случается.
Я воткнул в рот сигарету и стал ее покачивать вверх-вниз.
— Так вот, мы напустили на него итальяшку, — сказал Бриз, — итальяшку по имени Палермо.
— Вот как. А вы знаете, что…?
— Что? — спросил Бриз.
— Я сейчас подумал, в чем особенность бесед с полицейскими.
— В чем же?
— В том, что у полицейских каждый пункт разговора кульминационный.
— И на каждом пункте можно сесть, — сказал он спокойно. — Вы будете меня слушать или будете острить?
— Конечно, буду слушать.