Он внимательно посмотрел на меня.
— Не вчера. Было два-три дня назад. Я говорить вчера копам. — Он щелкнул своими длинными смуглыми пальцами. — Копы, ба-а!
— Мистер Палермо, вы не видели вчера еще каких-нибудь незнакомцев?
— Черный ход, туда-сюда, — сказал он, — и лестница на второй этаж тоже.
Он посмотрел на свои наручные часы.
— Значит, ничего, — сказал я. — Сегодня утром вы видели Хенча.
Его взгляд как-то лениво скользнул по моему лицу.
— Вам это копы говорить, а?
— Они сказали мне, что вы повлияли на Хенча, чтобы он сознался, и что он был вашим другом. Конечно, какой он вам друг они не знают.
— Хенч сделать признание, а?
Он вдруг весело улыбнулся.
— Только Хенч ведь не убивал, — сказал я.
— Нет?
— Нет.
— Это интересно. Дальше, мийстер Марло.
— И его признание — чепуха. Вы заставили Хенча сделать признание по каким-то своим причинам.
Он встал, подойдя к двери, позвал:
— Тони.
В комнату вошел коротенький нагловатый итальяшка и, поглядев на меня, сел на стоявший у стены стул.
— Тони, это — мийстер Марло. Вот карточка.
Тони подошел к нему, и взяв карточку, сел опять на стул.
— Ты очень хорошо смотреть на этого человека, Тони. Не забыть его, а?
— Теперь уж это мое дело, мистер Палермо, — сказал Тони.
Палермо, обратившись ко мне, сказал:
— Был вам друг, а? Хороший друг, а?
— Да.
— Это плохо. Плохо. Я вам кое-что сказать. У мужчины друг — это друг. Вот что я сказать. И вы еще никому не говорить. Не проклятым копам, а?
— Нет.
— Это обещание, мийстер Марло. Это такое, что не забыть. Вы не забыть?
— Я не забуду.
— Тони, он тебя не забыть. Есть идея?
— Я даю вам слово. Все, что вы не скажете, останется между нами.
— Это прекрасно. О'кей. У меня большая семья. Сестры и братья, много. Один брать очень плохой. Совсем, как Тони.
Тони ухмыльнулся.
— О'кей, этот брат очень тихо жить. Через улицу. Надо работать. О'кей, копы полный дом. Так не хорошо. Спрашивать много-много вопросов. Для бизнеса не хорошо, и для этого плохого брата не хорошо. У вас есть идея?
— Да, — сказал я, — у меня есть идея.
— О'кей, этот Хенч нехороший, но бедный малый, пьянь, без работа. Квартира не платить, а мне надо деньги. И я говорить, давай, Хенч, делать признание. Ты больной человек, две, три недели больной. Ты идти в суд. Я иметь адвоката для тебя. Ты говорить, к черту признание. Был пьяный. Проклятые копы бить. Судья тебя освободить, ты идти ко мне, и я забота о тебе. О'кей. Хенч говорить о'кей, делать признание. Все.
— А недели через две-три, сказал я, — плохой брат будет уже далеко отсюда, все следы сотрутся, и копам ничего не останется, как написать, что дело Филипса не раскрыто. Не так ли?
И он опять улыбнулся такой радостной, такой открытой улыбкой. Просто мороз по коже.
— Мистер Палермо, это что касается Хенча, — сказал я, — а как же быть с моим другом.
Он покачал головой и посмотрел опять на часы. Я встал. И Тони встал тоже. Конечно, он ничего не собирался делать, но встал так, на всякий случай — ведь когда стоишь, свободы движений больше.
— Прямо беда с вами, парни, — сказал я, — вечно у вас на каждом шагу тайны. Куска хлеба не дадите откусить без пароля. А что, если бы я, скажем, пошел в главное управление и рассказал там все, что от вас услышал. Да они бы просто расхохотались мне в лицо, и я бы, наверное, тоже посмеялся вместе с ними.
— Тони не любить смеяться, — сказал Палермо.
— Земля полна, мистер Палермо, людьми, которые не любят смеяться, — сказал я, — и вам надо бы это знать. Узнавайте, где есть такие, да и набирайте себе.
— Это — мой бизнес, — сказал он, как-то преувеличенно пожав плечами.
— А свое обещание я сдержу, — сказал я, — но если только станете в нем сомневаться, то не пытайтесь давить на меня. В том районе, где я живу, я на очень хорошем счету, так что у вас ничего не выйдет. Мне бы тоже ничего не дало, если бы я, скажем, стал давить на Тони. Никакой пользы.
Палермо рассмеялся.
— Это хорошо, — сказал он. — Тони, похороны — бесплатно. О'кей.
Он встал и протянул мне руку, — красивую, сильную и горячую руку.
23
В вестибюле Белфронт-билдинг одиноко горел свет в кабине лифта, перед его дверями на табурете, подложив под себя кусок мешковины, неподвижно сидел тот же самый реликт со слезящимися глазами, являя собой пример пасынка судьбы.
Я вошел вместе с ним в лифт и сказал: «Шестой». Раскачиваясь, лифт с трудом поднимался вверх. Лифт остановился на шестом, и я вышел. Старик, высунувшись из лифта, сплюнул и мрачно сказал: