— Хотел я с тобой яко с сыновцем, да не выходит что-то, — грустно произнес Константин. — Стало быть, будем иначе. Ныне ты, княже Ингварь, неизмеримо слабее меня. Вои твои в моей власти — могу помиловать, могу… Тут все от тебя зависит. Ежели ты дашь мне роту, что нынче же уйдешь из рязанской земли, — я в спину бить не стану.
— А дружина, бояре, пешая рать? — растерянно спросил Ингварь, с трудом приходя в себя и понимая сейчас только одно: он будет жить.
— Твоих пешцев я распущу по домам… к весне. Во всяком случае, никого из них карать не стану. Хоть и показали они себя под Ольговом не воями, а скорее шатучими татями, но я их прощаю, так что вязать их и раздавать своим ратникам в обельные холопы не собираюсь. Дружина пусть оставит бронь и мечи, а самим тоже даю волю и право выбора. Если кто-то захочет уйти вместе с тобой — препятствовать не стану. То же самое с твоими воеводами и боярами, кроме… Онуфрия. Сей переветчик мне нужен.
— Я ему защиту обещал, — неуступчиво поджал губы Ингварь. — В том слово свое княжье дал, потому выдать его не могу.
— И это после всего, что я тебе про него рассказал? — удивился рязанский князь.
— И что? Пока что твое словцо супротив его, — парировал Ингварь.
— Но у меня есть видоки, что все было именно так, как я говорю, — напомнил Константин.
— Видоки-то все из твоей дружины, — пожал плечами переяславский князь.
— А Стожар?
— Ему б поверил, но он одно токмо и заладил: «Ежели Константин сказывает, стало быть, так оно все и было», а сам вовсе ничего не упомнит, — пояснил Ингварь.
— И все-таки Онуфрия придется выдать, — твердо произнес Константин.
— Помнится, ты сам сказывал, что слово княжье из злата и крепче булата. Али ты токмо про свое мыслил, а у князей-данников оно — медь звенящая и кимвал бряцающий?[47] Так, что ли? — горько усмехнулся Ингварь. — Ан памятаю я заветы свово батюшки, так что забрать силой ты его возможешь, а вот выдать…
«Из-за одной скотины отменять всю капитуляцию?» — задумался рязанский князь, видя, что его собеседник уперся не на шутку и миром Онуфрия нипочем не отдаст.
— Ну раз дал слово, — нехотя протянул Константин и согласно махнул рукой. — Ладно, забирай и его. А вот град твой, Переяславль Рязанский, я ныне беру под свою руку. Не хочешь принять в держание — твое право. Но и в твоем владении ему не бывать. Да и иные твои грады тоже забираю.
— Лихо ты меня, стрый-батюшка, — невесело улыбнулся Ингварь. — А не боязно тебе, что народ воев твоих во град мой не пустит?
— Тут уж не твоя печаль, княже.
— Да какой я ноне княже? Милостью твоей изгой я, да и токмо.
— Ты сам выбрал, — посуровел Константин. — А теперь скажи, согласен ли ты на слово мое, дабы кровь людей не проливалась попусту?
— Так ведь ты мне выбора не оставляешь.
— Выбор всегда есть. Даже при твоем упрямстве он еще остается — либо бой, который для многих твоих ратников станет последним, либо уйти без крови.
— Понапрасну руду лить не буду, — твердо произнес Ингварь. — Стало быть, уйду без.
— Что ж, рад, что ты хоть здесь поступил разумно. А теперь… — Константин протянул руку к свертку с иконой, доставленной Вячеславом, и неспешно развернул ткань. — Целуй в том, что слово свое сдержишь.
Ингварь наклонился над изображением божьей матери, да так и замер, не в силах пошевельнуться. Именно эта икона стояла в красном углу его ложницы. Именно перед нею долгими осенними вечерами клал он поклон за поклоном, когда в первый раз в жизни влюбился и истово просил богородицу, дабы она пособила ему и обратила столь милый Ингварю девичий взгляд безмятежных голубых глаз на юного княжича. Именно ее пять лет назад, дурачась с братьями, Ингварь нечаянно уронил на пол, за что ему изрядно влетело от отца, хотя сама икона от падения практически не пострадала, только откололся маленький кусочек снизу. Ингварь провел пальцами по выщербленному деревянному краю — сомнений больше не оставалось.
— Стало быть, вот ты как, — протянул он грустно. — Пока мы тут с тобой… ты уже все давным-давно решил. А Давид, брат мой? — с тревогой спросил он у Константина.
— Жив и здоров — что ему будет? — пожал плечами тот. — Мои вои с малыми отроками не сражаются. Коль захочешь, через день-другой я тебе его пришлю. А пожелаешь — оставишь пяток своих дружинников, и они отвезут его к матери и прочим братьям, чтоб все вместе были.
«Все знает, злыдень», — мелькнула в голове Ингваря мысль.