А вот Гунейка рушник признал сразу. Так уж не свезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка заканчивала его вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить.
К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, чтоб не больно-то задирал нос, таская в деревянных ножнах свой славный меч, равного которому не было, пожалуй, даже у прибывших дружинников. А тут оказалось, что и повода искать не надо, — вот она, работа Берестяницы.
Впрочем, долго ему шутить не пришлось, да и огрызнуться Любим успел лишь разок, так как вскоре к ним подошел Бажен и, кивая на торчащую из грубых ножен рукоять, хмуро потребовал:
— Покажь.
Любим, чуточку стесняясь, извлек меч, досадуя, что вчера так и не смог вычистить клинок, чтоб тот равномерно блестел, но дружинник поначалу не сказал про это ни слова, лишь спросил: «Откуда?» Пока Любим пояснял, что взят он с бою еще его дедом Зихно на каком-то боярине, случилось же это лет с полста тому назад, завистливый Гуней мигом углядел разводы и, торжествующе ткнув в них пальцем, заметил что-то колкое про то, что он был бы еще краше, коли достался более заботливому хозяину.
Однако уличить в нерадивости не вышло. Бажен, глянув на покрасневшего от стыда Любима, а затем на Гунея, иронично усмехнулся, после чего пояснил, что полосы — это узор железа, который виден как раз когда меч начищен на совесть. Он даже кратко рассказал, какие именно они бывают. По его словам выходило, что качество металла у меча Любима одно из лучших, поскольку такие сплошные изогнутые линии, время от времени сплетающиеся в пряди, знатоки называют сетчатым узором, лучше которого может быть только коленчатый булат, где эти узоры в виде прядей тянутся не вдоль клинка, а поперек. Да и сам меч достаточно светлого цвета, что тоже свидетельствует о прекрасном качестве.
Затем дружинник закинул меч себе за голову, прижав к затылку серединой клинка и ухватив второй рукой за самый край, и никто даже ахнуть не успел, как он, слегка побагровев от натуги, поднапрягшись, согнул его так, что даже сумел прижать к ушам. Любиму оставалось только вытаращить глаза от удивления. Сердце у парня екнуло — сейчас сломает! — но Бажен неторопливо ослабил нажим, и клинок выпрямился. Дружинник внимательно посмотрел вдоль лезвия, после чего удовлетворенно пробормотал:
— Все яко и сказывал — добрый меч, ибо сызнова прямой аки стрела.
А тут и обеденный привал закончился, и вновь в путь-дорогу. Вот только теперь по ней вышагивало не три с половиной десятка, а чуть больше половины — на развилке один из дружинников повел мужиков постарше куда-то влево.
Ожск показался уже к вечеру, но к нему Бажен березовцев не повел. Очередной поворот, и они двинулись к стоящим неподалеку от Оки нескольким приземистым и на удивление длинным избам. К тому времени усталым парням было не до шуток, и даже язвительный Гуней про Берестяницу ни разу не вспомнил. Не до того — повечерять бы да завалиться спать.
В иное время они еще непременно бы поворочались на не совсем удобных, хотя и широких полатях да успели бы вполголоса обсудить меж собой диковинные порядки, а тут от усталости уснули быстро, почти сразу. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них спало еще больше сотни мужиков, ворвался тот самый Бажен и заорал что есть мочи:
— Сотня, вставай!
Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:
— Выходи строиться!
— Это чего делать-то надо? — поинтересовался у Любима спавший слева от него толстый увалень Хима.
— Сказано же, выходи, — буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу.
У самой двери его притормозил Бажен. Отведя в сторонку, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:
— Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Ступай пока что.
Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Он недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно́ выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам.
— Ты, — ткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший на крыльцо Бажен, — станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги. — Последнее слово он выговорил с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: — Живо становись, коли я повелел!