Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали как требовалось и строй угомонился, откуда ни возьмись появился еще один дружинник, которому Бажен бодро изложил, сколько их стоит в наличии и что-то там еще. Был незнакомец одет так же просто, вот только по сравнению с Баженом выглядел еще более суровым и мрачным.
Назвался он Позвиздом и начал с того, что изложил, кем все стоящие перед ним вои являются ныне. Слушать это было не очень-то приятно — вроде и правда, но уж больно неприкрытая. Зато потом, когда он принялся описывать, кем все они непременно станут к концу учебы, совсем иное дело — это слушать оказалось куда приятнее.
Любим было усомнился, сумет ли он превратиться в эдакого богатыря, но Позвизд в самом конце заверил, что станут таковыми все без исключения, независимо от желания самих обучаемых.
— Как наш воевода сказывает: не могешь — обучим, а не хошь, так все равно обучим, — подытожил он.
После этого краткого выступления он разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля отправления нужды, как их всех вновь загнали строиться. На этот раз и новички не сплоховали, встав в строй хоть и чуток медленнее, чем прочие, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду «Нале-во!» и неожиданно резво сорвался с места, бросив на ходу: «За мной бегом! И из строя не выходить».
Все ринулись следом за ним, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, тоже устремились за всеми, но строем их гурьбу назвать было никак нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:
— Строем бежать! Строй держать!
Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто, кроме них, никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, разделив на два десятка и назначив в каждом из них старшего. В один вошли совсем молодые, вроде Любима, а в другой те, что несколько постарше — лет эдак от двадцати двух — двадцати трех и заканчивая теми, кому близилось к тридцати.
Старшим любимовского десятка — очевидно за свой здоровенный рост — был назначен Прокуда. Вместе с Любимом туда же угодили увалень Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно покашливающий Охлуп, веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый из всех Глуздырь, а также нелюдимый Мокша и Гуней.
Уже в первый день еще до полудня были наказаны почти все. За то, что болтал в строю, — Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, — Вяхирь; за отставание от всех во время бега — Хима; за опоздание в этот растреклятый строй — Любим и Глуздырь; за смачное сморкание во время очередной речи сотника — Гуней.
Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, имелись и еще учителя-дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с еще четырьмя десятками молодых парней сразу после полудня принял где-то отсутствовавший утром веселый и совсем молодой — не более двадцати пяти лет — Пелей. Остальные березовцы попали к четырем десяткам молодых мужиков в возрасте до тридцати лет. Эту полусотню возглавил Тропарь.
Что до Пелея, то он Любиму понравился уже тем, что в отличие от Позвизда почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло — душевный.
Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело — тоже наука, и далеко не из самых легких. Чтобы освоить ее в должной мере, надлежит пролить не одно ведро соленого пота и заработать не один синяк от деревянного меча или копья. Однако от них такой дотошности никто не требует, ибо здесь их обучат лишь самым азам — слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут.
Не стал и скрывать, что придется всем тяжко и жалеть их никто не собирается, потому как времена нынче лихие и если их не обучать на совесть, то во время настоящей битвы каждая капля непролитого ныне пота обернется каплей, а то и чаркой пролитой ими же руды. Но закончил бодро, хоть и не совсем понятно: