— Что стоишь, как сооружение для отпугивания птиц? — упрекнул Абрамкина московский «конвойный» и пошел по трапу вверх, махнув рукой подполковнику: — Иди за мной, полетаем над родиной.
Во-вторых, сразу же после взлета Абрамкину сунули в руки все сопроводительные документы, выданные таганрогским СИЗО, и перестали обращать на него внимание, оставив на попечение стюардессы, красивой дамы лет тридцати пяти. Первые пять минут, проходя мимо Абрамкина, она бросала в его сторону испуганные взгляды, затем в этих взглядах появилось сочувствие, слишком жалко выглядел подполковник, робко поджавший ноги и ссутулившийся на краешке кресла возле иллюминатора. Затем она принесла ему не предусмотренный в рейсе обильный завтрак: холодную запеченную курицу, четыре тоста с маслом и джемом, два круто сваренных яйца и горячий кофе. В итоге, она села рядом в кресло и внимательно выслушала его рассказ о том, как он, Абрамкин, трое суток шел к цели среди болот и змей в камышовых плавнях дикого Азовского взморья, как питался ужами и кореньями, как был оклеветан завистниками и брошен в казематы пенитенциарной системы. И вот теперь, — на этом месте Абрамкин вскинул голову и пристально, словно предвидя скорый бой, посмотрел в глубь салона, — его переправляют на Лубянку, ибо он сумел узнать слишком многое, то, чего не должен был знать. В конце повествования и рейса глаза стюардессы подозрительно покраснели и влажно поблескивали, а подполковник Абрамкин был укутан в клетчатый шерстяной плед и держал, с грустным интересом глядя на стюардессу, в руке рюмку с коньяком.
В аэропорту Внуково дело приняло совсем уже неожиданный поворот. Сразу после посадки Абрамкин, покинутый занявшейся профессиональными обязанностями стюардессой, поспешил на выход вслед за «Гастролером» и своими странными «конвойными», которые, проговорив между собой всю дорогу, не обращали на него внимания.
— Удачи вам и счастья, — пожелала ему на выходе стюардесса.
— Ага, — кивнул головой подполковник, боясь отстать от своих тюремщиков, — спасибо, дорогая.
Далее события приняли катастрофический характер. «Гастролер» и московский «конвой» подождали его у входа в аэропорт со стороны летного поля, вывели на площадь перед ним, сунули в руку какую-то бумажку, сели в черную «ауди» и уехали, оставив Абрамкина возле указателя «Москва — 26 км.»…
Дул мартовский ветер. Мокрое шоссе, грязные сугробы и виднеющийся неподалеку поселок были похожи на кем-то начатую и недописанную картину самоубийства. Абрамкин шел по обочине в сторону Москвы. На нем были ботинки рейнджер без шнурков, их заменяла алюминиевая проволока посередине шнуровки, камуфляжные штаны доходили всего лишь до середины щиколоток, такая же куртка без пуговиц с рукавами, напоминающими удлиненную безрукавку, а на голове топорщилось, пропущенное через зной тюремной прожарки и раствор хлорки, полевое офицерское кепи. Вид у подполковника был частично военный, частично военнопленный. В бумажке, которую ему сунули в руку бросившие его москвичи, говорилось, что уголовное дело против него прекращено «в связи с отсутствием улик и состава преступления». Судя по форме, эксклюзивную справку об освобождении написали прямо в самолете, и, видимо, сам «Гастролер». Печать на справке еще та, круглая и гербовая: по окружности надпись «ГШ ГРУ», а в центре изображение летучей мыши. Абрамкин порвал эту справку и выбросил, развеяв по ветру, но сопроводительные документы из Таганрогского СИЗО сохранил, крепко прижимая папку к груди. Так и шел по обочине шоссе к Москве, слегка пригибая голову под ветром. Автомобили шарахались от него, когда он пытался остановить попутку, а встречные машины испуганно, словно возле знакомой пришоссейной могилы, сигналили. Темнело, впереди уже виднелось электрическое зарево Москвы. Неожиданно рядом с ним поравнялся «БМВ-525» и, мигнув подфарниками, остановился. Подполковник на всякий случай отскочил в сторону, проваливаясь по колено в рыхлый заобочинный снег. Дверца со стороны водительского места распахнулась, и на шоссе выпорхнула стюардесса. Она обежала «БМВ» спереди и, протянув руку подполковнику, торопливо произнесла: