«Почему любое казенное белье всегда пахнет тиной?» По давней привычке спать без подушки он отшвырнул ее на кресло, улегся, удобно вытянулся, закрыл глаза. Но сон, как назло, не шел.
Поворочавшись какое-то время, Башуров приподнялся, чтобы глянуть на часы. В темноте осенней ночи, усиленной плотными шторами гостиничного окна, камешек на материнском перстне светился, словно огонек сигареты, он напомнил Виктору Павловичу кровожадно-красный глаз неведомого хищного зверя.
«Радиоактивный, что ли?» Не поленившись, Борзый встал, включил свет и принялся тщательно рассматривать материнский подарок. Кольцо как кольцо, простенькое, без наворотов, скорее даже позолоченное, железяка. И камешек больно уж на стекляшку смахивает, хотя, черт его знает, надо бы проконсультироваться…
«Вот не было печали». Башуров хмыкнул и потянулся за своей профессорской тростью. Повернув массивную костяную рукоять на пол-оборота, он вытянул из деревянных ножен отлично сбалансированный клинок, свободно перерубающий гвоздь-двухсотку. Однако, странное дело, хваленая золингеновская сталь не оставила на поверхности кольца ни царапины.
«Ни хрена себе!» Удивившись, киллер попробовал еще раз — результат тот же. Кончилось все тем, что Виктор Павлович здорово распорол себе в нескольких местах палец, туго замотал его куском простыни и снова улегся в постель. Усталость наконец взяла свое, он уснул, но назвать это сном можно было лишь с большой натяжкой.
Башуров внезапно ощутил жаркое дыхание хамсина[36] — сухого, горячего, как лучи Шу[37] в полдень, — он моментально покрылся потом и, сплюнув захрустевший на зубах песок, вдруг понял, что невидим. Совсем рядом, в пяти локтях, осыпав его колючим дождем, промчались две колесницы; не обратив на киллера ни малейшего внимания, возничие натянули поводья неподалеку от огромного алебастрово-белого изваяния Сфинкса.
Судя по богатым украшениям и стати коня, тот, чья кожа имела медно-красный оттенок, был эрпатом[38], но, приблизившись, Виктор Павлович увидел на его челе урей[39] и понял, что лицезреет самого фараона. Второй возничий, эфиоп, своим непокрытым, наголо обритым черепом напоминал обычного жреца, однако на груди его сияла золотая цепь наподобие царской, и разговаривал он с владыкой Египта без тени подобострастия, даже не меняя положения головы.
Справа Башуров заметил небольшую рощицу, где в тени персей[40] фараона ожидали колесницы семеров[41], а вот привычных очертаний Великих Пирамид — горизонтов Хуфу, Хафры и Менкауры — он не увидел, на их месте был только рыжий выжженный песок. Снова подул хамсин, взметая своими горячими крыльями облако бурой пыли, от нее воспалялись веки, текли слезы, и плохо было тем, чьи глаза не были накрашены сурьмой. «Чертов песок!» Невольно прищурившись, Башуров приблизился к Сфинксу, с интересом вслушался в разговор, — древний язык был понятен ему.
— Так чего же ты хочешь, Гернухор? — Фараон поправил ниспадавшие на грудь края клафта[42], украшенные цветными полосками, и его тяжелый взгляд уперся эфиопу в широкую переносицу. — Или ты забыл, что говорил Теут[43]? Маг, употребляющий свое могущество для достижения личных целей, подобен пирамиде, стоящей на вершине. Вспомни, нас было двое достойных, — владыка Египта расправил широкую грудь с хорошо прочеканенными, выпуклыми мышцами, — и каждый получил от Теута свое. Ты — перстень, я — двойную корону страны Кемет. Может, ты забыл, какие добродетели таит в себе тень Сфинкса? Так я напомню!
— Ты, Мина, так ничего и не понял! — Гернухор внезапно рассмеялся, неестественно белыми показались его зубы на черном овале лица. — Добродетели твои нужны слабым. Смотри. — Его сжатая в кулак рука стремительно взметнулась к изваянию, с ладони беззвучно слетела фиолетовая молния и, ударив в лицо Сфинкса, страшным образом преобразила его. — Вот видишь, в мире все решает сила. Я хочу, — Гернухор задумчиво смотрел на облако пыли, медленно оседавшее на каменные лапы изуродованного исполина, — чтобы мой старший сын Сеттети получил корону Нижнего Египта, чтобы моя дочь Шунефру стала сестрой фараона. Да и мне, чей Ка обласкан самим созидателем мира Птахом, давно пора осесть Верховным Мистиком в его обители, мемфисском храме.
На мгновение какая-то тень заслонила добела раскаленный солнечный диск, и оба собеседника удивленно возвели глаза к небу, — ведь в это время года над Египтом не бывает облаков! Однако они ничего не увидели и вновь встретились взглядами, теперь уже ненавидящими.
— Гернухор, — голос фараона Мины был тих, — ты осквернил наследие богов, сила покинет тебя, твой Ка лишится защиты, и твое зло к тебе вернется.
— Уж не ты ли будешь в этом повинен? Разве ты забыл? Наши силы всегда были равны, а теперь у меня есть кольцо! — Эфиоп снова рассмеялся и, развернувшись, направился к своей колеснице. — Лучше думай о моих словах: через три восхода я все возьму сам.
Глубоко вдохнув, фараон молча устремил свой взгляд ему в затылок, и, повинуясь непонятной силе, Гернухор обернулся:
— Готовься к свадьбе, царь!
В этот миг, взметая тучи пыли, взмахнул своим крылом обжигающий хамсин. Лошади испуганно запрядали ушами. Внезапно, словно учуяв змею, вороной жеребец, впряженный в колесницу Гернухора, яростно захрипел, встал на дыбы и тяжело опустил переднее копыто на голову хозяина.
Удар был страшен. Череп эфиопа, подобно переспевшему ореху, раскололся надвое, обломки кости глубоко вонзились в податливую желтизну мозга, и, прижав окровавленные ладони к раздробленному затылку, Гернухор упал ничком на безжизненный рыжий песок. Конь тут же успокоился, негромко заржал и в нетерпении начал переступать ногами. Молча фараон приблизился к поверженному, ногой, обутой в высокую сандалию из золоченой кожи, перевернул растерзанное тело на спину.
Черный маг умирал. Все лицо Гернухора было залито кровью, из приоткрытого рта вместе с черными сгустками с бульканьем вырывался воздух. Однако внезапно веки его затрепетали, толстые губы скривились в презрительной усмешке.
— Я еще вернусь… — прошептал он еле слышно, глаза его широко раскрылись и неподвижно уставились закатившимися белками в безоблачное голубое небо.
«Готов, холодный». Стараясь ничего не пропустить, Башуров подобрался к месту действия вплотную, его ноздри ощутили сладковатый запах крови.
— Хвала тебе, о Теут, могущественнейший и мудрейший! — Фараон воздел руки к солнцу, уголки губ владыки Египта подрагивали. — Ты сам осуществил то, что тяжким грузом лежало на моем сердце!
Не замечая незримого присутствия ликвидатора, он достал висевший на боку тяжелый меч из кости Сета[44] и, поймав полированной поверхностью клинка солнечный лучик, послал его в сторону рощи, где ожидала повелений царская свита.
Сейчас же из-за стволов персей вылетела колесница, и могучий маджай[45] в железной броне, привезенной из дальних северных стран, уже через минуту низко склонился перед фараоном:
— Повелевай, владыка обеих земель!
Это был начальник личной стражи царя, носитель опахала по его правую руку, Тети, возвеличенный из простых сенени[46] за доблесть, трижды помноженную на преданность и готовность выполнить любой приказ.
— Тело сожги, а останки развей. — Фараон мечом указал маджаю на обезображенный труп Гернухора. — Пусть его Ка тысячу лет блуждает без пристанища и жрет пепел со своего кострища! Но прежде сними с его пальца перстень, не касаясь его, и пусть будет передан он служителям Белого дома[47]. Смотри же, исполни все в точности, ибо есть ли такое несчастье, которое не навлечешь тына себя, если посмеешь ослушаться!
39
Изображение кобры, символ власти фараона; обычно помещалось на царской короне или диадеме. Змея должна была отпугивать враждебные царю силы.
42
Головной платок, который носили фараоны как символ своего сана. Клафт представлял собой прямоугольный кусок материи, закрывавший лоб и голову и ниспадавший на грудь обоими концами, иногда украшенными цветными полосками.