Его радужки очень красивого коричневого оттенка – темные по краям, светлые, как бурбон, посередине. Он видит меня, и зрачки его расширяются.
Мемнон глубоко вдыхает, грудь его наконец вздымается. Несколько чешуек доспехов соскальзывают и падают на пол.
– Роксилана, – выдыхает мужчина, все еще глядя на меня.
От его голоса у меня перехватывает дыхание. Он больше не гулок, не бестелесен, он грубее и человечнее, что делает его еще более проникновенным.
Если бы желание было звуком, то только таким.
Его глаза словно пожирают меня.
– Ты нашла меня. Спасла.
Он все еще говорит на том языке, на котором сделаны надписи на стенах. Не знаю, что это за язык, не знаю, почему я понимаю его.
Мемнон садится, и еще десятки металлических чешуек падают с его груди.
Делаю шаг назад, потом другой.
Он кладет руки на край каменного гроба и поднимается.
О, Великая Богиня, он выходит.
Одним стремительным движением он выбирается из саркофага. Истлевшая одежда соскальзывает с его тела, чешуйчатая броня падает на пол звонким дождем.
Но ничего этого живой мертвец, похоже, не замечает; взгляд его не отрывается от меня.
А вот я замечаю – потому, что он оказывается передо мной обнаженным, и потому, что кожа его покрыта странными стилизованными татуировками, точно такими же, как резьба вокруг. Животные и цветы оплетают его руки, ползут по груди и шее, обвивают икры и взбираются по бедрам. Узоры есть и на животе, и, наверное, на спине, только я их не вижу. Чернильные рисунки словно бы тянутся от его рук и ног к самой сердцевине.
Он делает шаг ко мне, глядя на меня так, словно я – его воздух, совершенно не обращая внимания на то, что он почти голый, если не считать пары обрывков доспехов и одежды, прилипших к телу, точно льняные бинты.
– Я знал, что ты придешь, моя царица. – Воздух вокруг него колышется, насыщенный магией, которая заполняет пространство, гладит меня. – Я знал, что это неправда. Этого не могло быть. Такая любовь, как наша, попирает все.
Его слова пробуждают в сознании образы, не имеющие для меня смысла. Я вижу безбрежное, бесконечное море трав. Слышу хлопанье полотнищ шатров на ветру, цокот копыт. Кожа касается кожи, мерцает свет лампы, голос шепчет на ухо…
Я твой навеки…
Образы исчезают так же быстро, как и появляются.
– Vak zuwi sanburvak, – говорю я, не нуждаясь в магии, чтобы ответить ему на том же языке. Он тут, в моих костях.
«Ты ошибся».
– Ошибся?
Он смеется, и, черт возьми, кем бы этот человек ни был, смех у него чудесный.
Мужчина делает шаг ко мне, ладони его ложатся на мои щеки, обхватывают мое лицо, и я поражаюсь, какое же собственническое это прикосновение. Не говоря уже о том, как он на меня смотрит.
– Я не… я не знаю тебя.
Слова не совсем совпадают с их переводом на английский. Даже словарь древнего языка не вполне совпадает с современным. Говоря на этом языке, я чувствую себя другим человеком.
– Ты не знаешь меня? – Губы его складываются в лукавую улыбку. – Да ладно, что это за игра, Роксилана?
Глаза его искрятся, и ему, похоже, действительно наплевать, что он голый.
Стискиваю его запястье, собираясь оттолкнуть его. Но когда я дотрагиваюсь до него, он прерывисто вздыхает, на миг зажмуриваясь.
– Твое прикосновение, Рокси. Как я тосковал по нему. Я застрял в кошмаре и никак не мог проснуться. – Он открывает глаза, смотрит на меня с болью. – Как долго я томился. Но меня поддерживала надежда, надежда на то, что ты придешь и спасешь меня, моя царица.
М-да, что-то тут очень, очень не так. Я никакая не Роксилана, не царица и не Императрица. И уж определенно не его.
Открываю рот, чтобы сообщить все это, но тут Мемнон наклоняется и целует меня.
Цепенею и задыхаюсь.
Что за чертовщина?
Голый, только что воскресший мужик целует меня.
Еще не успеваю осознать происходящее, как его губы раздвигают мои, словно я – замок, а он – ключ. И я чувствую его вкус.
По всему это должен быть вкус паутины и разлагающихся трупов – но нет, клянусь, я чувствую на языке насыщенный, изысканный вкус выдержанного вина.
Руки мои сползают с его запястий на грудь, сбивая еще несколько чешуек доспехов. Я правда собираюсь его оттолкнуть, но его язык ласкает мой так жадно, так чувственно, что мои пальцы сами собой впиваются в его кожу.
Он стонет, подается еще ближе, его обнаженное бедро касается моего, прикрытого брючиной.
И я… я невольно целую его в ответ.
Он снова коротко стонет, сексуально, греховно, и прижимает меня к себе, и целует так, будто умрет, если остановится.