«Привет Гаю Валерию Катуллу шлёт одноногий казак Равид.
Пишешь ты мне про свою любовь, которую зовут Лесбия. У неё такие алые губки и так она ласково целуется, что и я теперь хочу её полюбить, японский бог! А у нас тут тьма кромешная. Солнце не светит ни хрена.
Ну, прощай».
Катулл прочитал казацкое послание, и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мёртвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шёпотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:
Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.
Puella defututa[7]
У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлёт ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился — поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.
— Нищий я, — кричит, — обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!
Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:
— Ecquis ei unam libellam dedit?[8]
Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми — мол, сами живём подаянием.
— Эх, вы! — корил Целий римлян за чёрствость и летел дальше.
Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберёт у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»
Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:
— Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!
Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтобы ударить на ходу любого жадного прохожего.
И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шёл им навстречу — не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным — обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:
— А сколько же тебе нужно, сердечный?
— Десять тысяч сестерциев, — объявил Катулл, не раздумывая.
— Вот так раз, — изумился писарь, — а я думал дать тебе один.
Едва только он произнёс эти слова, как на него налетел Марк Целий:
— Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пёс!
Вспыхнул скандал. Собралась толпа, явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.
После драки — суд.
Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него — наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец постановили так.
Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура, как будто нечаянно, — и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.
— Macte![9] — прокричал Целий на весь Форум.
Тут же призвал своих рабов с носилками — сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, — и покатили друзья в кабачок пировать.