К всеобщему удивлению Велисарий рассмеялся звонким детским смехом.
— Как я рад, что наконец узнал его имя!
Полководец вскочил на ноги.
— Рагунат Рао! — прокричал он. — Я тридцать лет хотел узнать его имя. Он заявил, что у него нет имени, что он его потерял… когда не оправдал надежд своего народа.
На мгновение лицо Велисария стало старым и усталым.
— «Называй меня просто раб, — сказал он мне. — Это слово подойдет». И так я его и называл, все тридцать лет. — Велисарий покачал головой. — Я согласен с Михаилом. В этом человеке не было зла, ни грамма. Большая опасность, да. Я всегда знал, что он опасен. Это было очевидно. Причем не из его слов или действий — обратите внимание. Он никогда не прибегал к насилию, никогда никому не угрожал, никогда не поднимал голоса, даже на конюхов. Тем не менее все, даже старые солдаты, понаблюдав за ним, понимали: он смертельно опасен. Несмотря на возраст. Все просто это знали, — он весело рассмеялся. — Даже катафракты, которые о себе обычно высокого мнения, следили за языком в его присутствии. В особенности после того, как видели его танец.
Полководец опять рассмеялся.
— О, да! Он умел танцевать! О, да! Самый великий танцор на свете. Он освоил все танцы, которые ему показывали, а после дня тренировки мог станцевать лучше любого другого человека. Его собственные танцы были неподражаемыми. В особенности…
Велисарий замолчал. Внезапно до него дошло — и это стало понятно по выражению лица.
— Так вот что это было.
— Ты говоришь про танец у себя в видении, — напомнил александриец. — Танец, который он исполнил в конце. И что это было? Танец созидания и разрушения?
Велисарий нахмурился.
— Нет. Ну, да, но только созидание и разрушение — лишь фрагменты танца. Сам танец был танцем времени.
Полководец потер лицо.
— Я видел, как он его танцевал. Один раз в Иерусалиме, во время осады.
— Какой осады? — спросила Антонина.
— Осады… — Велисарий махнул рукой. — Осады в моем видении. В прошлом — из моего видения. — Полководец снова махнул рукой и твердым голосом добавил: — Какие-то солдаты слышали о танце времени и захотели его посмотреть. И упросили раба — Рагуната Рао — станцевать его для них. Он станцевал, и это произвело огромное впечатление. Потом они попросили его обучить их танцу, и он ответил: этому танцу научить нельзя. Как объяснил раб, в этом танце нет определенных движений. — Глаза полководца широко раскрылись. — Потому что во время каждого исполнения он танцуется по-новому.
Наконец грани соединились. Это было практически невозможно — настолько чужими оказались мысли, но цель смогла сформулироваться.
Будущее.
—Что? — воскликнул Велисарий. Он огляделся по сторонам. — Кто это сказал?
— Никто ничего не говорил, Велисарий, — ответил епископ. — Никто ничего не говорил, кроме тебя.
— Кто-то сказал «будущее», — уверенно заявил полководец. Он не сомневался. — Кто-то это сказал. Я слышал очень отчетливо.
Будущее.
Он посмотрел на вещь у себя в руке.
— Ты !
Будущее.
Все, находившееся в комнате, окружили полководца и уставились на вещь .
— Скажи снова, — приказал Велисарий.
Молчание.
— Повтори, говорю тебе!
Грани, если бы могли, закричали бы от отчаяния. Задача невыполнима! Разум совсем чужой!
Цель начала разрушаться. Грани, в отчаянии, выпустили в окружающий мир то, что человек сравнил бы с желанием ребенка попасть домой. Глубокое, глубокое, глубокое страстное желание убежища, безопасности, спокойствия и комфорта.
— Она такая одинокая, — прошептал полководец, глядя на вещь. — Потерянная и одинокая. Потерянная… — он закрыл глаза и позволил разуму сфокусироваться на сердце. — Потерянная, как никогда не чувствовал себя ни один человек. Потерянная навсегда, без надежды вернуться. Вернуться домой, который она любит больше, чем какой-либо человек когда-либо любил свой дом.
Грани на одну микросекунду прекратили движение. Надежда появилась. Цель переформулировалась. Это было так трудно! Но… но… невероятное усилие.
Тишина и безмятежность под густой кроной лаврового дерева. Спокойствие. Нежный звук гудящих пчел и колибри. Кристаллы блистают в прозрачном пруду. Красота паутины на солнце.
Да! Да! Снова! Грани блеснули и повернулись. Цель увеличилась, набухла, выросла.
Раскат грома. Дерево треснуло, сцену поглотила черная волна. Кристаллы разбросаны по голой пустыне и кричат от отчаяния. Сверху на фоне пустого неба без солнца начинают формироваться гигантские лица. Холодные лица. Безжалостные лица.
У Велисария слегка кружилась голова от эмоциональной силы увиденных образов. Он описал их другим собравшимся в комнате и прошептал, обращаясь к камню:
— Что ты хочешь?
Грани напряглись. Они не знали, что такое истощение, но энергия вытекала потоком, который они не могли удержать. Требовалось полное равновесие, но цель теперь была тверда, как алмаз, и повелевала. Она требовала! И поэтому один последний отчаянный рывок…
Еще одно лицо, появляющееся из земли. Формирующееся из остатков паутины, птичьих крыльев и листьев лаврового дерева. Теплое, человеческое лицо. Но такое же безжалостное. Его лицо.
Вещь в руке Велисария утратила свое сияние. Теперь она казалась совсем лишенной света; внутри невозможно было что-то разглядеть и даже определить точную форму вещи .
— Какое-то время она не будет с нами разговаривать, — объявил Велисарий.
— Откуда ты знаешь? — спросил александриец.
Полководец пожал плечами.
— Просто знаю. Она очень устала. Если так можно выразиться. — Велисарий закрыл глаза и сосредоточился. — Она настолько чужда нам, если судить по тому, как она если можно сказать, «думает». Я не уверен. Я даже не уверен, что она живая — в любом смысле этого слова. — Он вздохнул. — Но я уверен в том, что она чувствует. А я не думаю, что зло чувствует.
Велисарий посмотрел на епископа.
— Ты у нас теолог, Антоний. Как ты считаешь?
— Пусть нам поможет небо, — пробормотал Михаил. — Я уже устал, а тут придется выслушать самого многословного лектора в мире.
Александриец улыбнулся.
— На самом деле я согласен с Михаилом. Это была тяжелая ночь для всех нас, и, я думаю, наши сегодняшние попытки — какими бы они ни были — это только начало. Считаю, нам лучше отдохнуть до утра, а тогда уже начинать снова. Немного поесть, когда проснемся, — добавил он, поглаживая себя по округлому животу. — Вот этот мой дружок время от времени требует кусочек чего-нибудь зажаренного, со специями, чего-то существенного.
Македонец фыркнул, но ничего не сказал. Александриец взял его под руку.
— Пойдем, Михаил. — Потом спросил Велисария. — Ты будешь здесь завтра?
— Да, конечно. Я планировал вернуться в Дарас, но это можно отложить.
— Оставайтесь здесь. У нас много свободных комнат и кроватей, — перебила Антонина.
Антонии с Михаилом переглянулись. Михаил кивнул. Антонина засуетилась, собираясь идти готовить гостям место для ночлега. Но александриец остановил ее.
— Отправляйся спать, Антонина. О нас позаботится Губазес, — он посмотрел на них с мужем одновременно ласково и сурово. — Вам двоим нужно кое-что обсудить. Думаю, вам следует сделать это сейчас. Боюсь, завтра у нас будут другие заботы.
Он отвернулся и снова повернулся к ним.
— И не забудьте про мой совет. В частной беседе признаю разделяю мнение Михаила о большинстве своих коллег-теологов. Но вы не священнослужители, вырабатывающие доктрины на каком-нибудь совете. Вы — муж с женой и вы любите друг друга. Если станете исходить из этого, то благополучно придете к нужному решению.