Гейзенберг оделся потеплее. Конец сентября. Определенно, или все-таки вероятно, в Копенгагене уже холодно. Взяв нетяжелый чемодан, он вышел на улицу к ожидавшему автомобилю. – Поехали, – бросил он водителю и погрузился в размышления.
«Итак, чего же я хочу от Бора? Зачем еду в Копенгаген? Мне постоянно кажется, что упущена какая-то деталь. Бор, безусловно, первый из нас, отец всех нас. Современная атомная физика началась, когда он понял, что квантовая теория приложима к материи. 1913 год. Все, что мы сделали, основано на его великом озарении. Хотя, в сущности, Бору просто повезло. В начале семнадцатого он получил подлинную неопределенность… Боже мой, сколько лет прошло! Впервые я приехал в Копенгаген в 24-м. Через год создал квантовую механику… Но Бор! Он придавал всему смысл, направлял на верный путь. Вот и сейчас, я надеюсь, он мне поможет, только не знаю, чем. Методика выработана. Бор даже не представляет, какое решение я нашел. Реактор! Неужели мне надо лишь похвалиться? Чтобы создать необходимое количество урана-235, нужно двадцать тысяч лет, в реакторе я создам ему замену. Плутоний – вот этого Бор не сообразил. Придется потратить десять – пятнадцать лет, но не двадцать же тысяч. Да, похоже, я действительно хочу похвалиться перед учителем. Десять лет – ничтожный срок, а эту войну мы выиграем и так».
Гейзенберг выглянул в окно: Принц-Альбрехт-штрассе. Он поежился. Нет, ему просто показалось, что по коже побежали мурашки. Теперь нечего бояться. Всего несколько бесед с улыбчивыми офицерами СД в доме на Принц-Альбрехт-штрассе. Сейчас эти беседы воспринимались как мелкие неприятности. Легкое недопонимание, которое быстро разрешилось благодаря вежливости и обаянию приятных молодых людей из VI отдела РСХА. Принцип неопределенности Гейзенберга перестал соблюдаться в отношении Гейзенберга. Сейчас он точно знал, где находится и с кем.
Поезд прибыл по расписанию. Центральный вокзал. Не так много штатских среди скопления серых армейских мундиров…
Ланч в институте прошел, как и предполагал Гейзенберг, без пользы. Шансов для разговора с Бором, конечно, никаких. Наедине они не оставались, и, кроме того, похоже, Вернер произвел на присутствующих не лучшее впечатление, разглагольствуя об успехах германской дипломатии.
– Ты изменился, – сказал ему Бор.
– Нам надо поговорить, – решился Гейзенберг.
– Вряд ли это возможно.
– Прошу тебя, Нильс.
– Приходи вечером домой. Маргарет хочет тебя увидеть. Только, пожалуйста, не говори о политике.
Осенний вечер прохладен. Гейзенберг не ошибся, одеваясь почти по-зимнему. Дом в Нью-Карлсберге, знакомый хруст гравия под ногами, входная дверь Бора, рывок за знакомую рукоять звонка. Мальчуган лет восьми приоткрыл тяжелую дверь.
– Проходите. Вы Вернер?
Ребенок говорил по-английски. Это было странно.
Шаги. Гейзенберг обернулся.
– Мой дорогой Вернер!
– Маргарет, боже мой! Я несказанно тронут, что вы сочли возможным пригласить меня!
– Мы должны пытаться продолжать вести себя как люди.
– Да, да, безусловно… Маргарет, я так рад.
– Нильс сейчас будет. Познакомься, это Майкл. Он… – Маргарет замялась, подбирая слово, – он гостит у нас. Майкл, это господин Гейзенберг. Ты ведь знаешь, господин Гейзенберг наш друг.
– Майкл Фрейн, – по-взрослому представился ребенок.
Гейзенберг не скрывал удивления.
– Поразительная история, Вернер, – заговорила Маргарет, убедившись, что ребенка нет рядом. – Этот мальчик уникален, он wunderkind, – гений, причем в разных областях. С шести лет переводит Чехова. С пяти читает работы Нильса, Эйнштейна, Паули, Ферми, твои, конечно. Уравнения Шредингера решает быстрее Шредингера, а в квантовой физике разбирается точно не хуже Ганна.
– Конечно, Ганн ведь химик.
– Ты все шутишь, а ведь это поразительно. Его нашел Дирак где-то у себя в Бристоле и попросил Нильса заняться ребенком. И вот война. Мы даже не знаем, что сейчас с его родителями.
По лестнице спускался Бор. Гейзенберг вздрогнул: увлекшись рассказом про необыкновенного ребенка, он не услышал шагов.
– Прости меня, я навязался к тебе с этим визитом.
– Маргарет хотела тебя увидеть.
– Да, спасибо. Ты все еще ходишь под парусами?
– Я понимаю, ты в затруднительной ситуации, но нет – и на лыжах я тоже больше не хожу. Зачем ты приехал? Хочешь говорить о физике?
– Да, возможно…
– Над чем работаешь?
– Над разными вещами.
– Расщепление? – Бор говорил отрывисто.
Гейзенберг попытался смягчить разговор:
– В старые добрые времена мы с тобой регулярно совершали пешие прогулки.