– Адольф…
– Не перебивай. В этом оружии заключена магическая сила. Сама природа высвобождает свой гнев.
– Это безумие. Это самоубийство, в конце концов.
– Это приказ. Если ты со мной, Герман, Люфтваффе выполнит задачу. Я дам Шпееру неделю на подготовку. 30 апреля мы нанесем решающий удар. Если ты не со мной, – глаза фюрера потемнели, рука на мгновение перестала дрожать, – я смету тебя как грязного заговорщика.
Он сделал резкий жест. Безумие снова вернуло ему силу, которой он пленял людей в прежние годы.
– Адольф… – тихо сказал Геринг, а затем громко рявкнул: – Я с тобой, мой фюрер!
Дома, в Каринхале, утопая в необъятном кресле и перелистывая томик Жюля Верна, Геринг уже знал, что не выполнит приказ о бомбардировке. В те дни лидеры Рейха понимали друг друга с полуслова. Гиммлер впервые не вертел хвостом, а прямо сказал, что поддерживает Геринга. Борман, хотя и уперся головой в стену, как делал всегда в минуты тяжких раздумий, но прикидываться дураком не стал. С Геббельсом вообще никто разговаривать не собирался. Шпеер, этот и сам сновал по кабинетам, прося как-то повлиять на фюрера. 29 апреля Шелленберг пригласил к себе Макса и без лишних экивоков сообщил, что на завтра назначено важное совещание, надо ждать новостей, а вот отлучаться с работы не надо.
– И еще, – сказал Шелленберг, – завтра тот редкий день, когда вы можете доверять Мюллеру. Я полагаю, – он по-кошачьи улыбнулся, – это всё.
«Да, лучше не скажешь – это всё», – подумал Макс.
30 апреля в полдень Гитлер собрал приближенных. Он выглядел перевозбужденным. Произнеся несколько неважных слов, лидер нации попросил Геринга сообщить присутствующим о происходящем. Геринг был краток, сказав, что по поручению фюрера отдал приказ о бомбардировке Лондона, Ливерпуля и Бирмингема. Шум среди собравшихся. Гитлеру на минуту показалось, что эмоции недостаточно сильны для столь драматичного момента.
– Нам отпущены часы, именно часы – для того, чтобы завоевать победу. Наше единство теперь, как никогда раньше, обрело ту монолитность, которой я добивался многие годы этой тяжелой великой кампании, – решил он усилить впечатление.
Аплодисменты.
– Где самолеты, Геринг?
– Над Ла-Маншем, мой фюрер.
Шелленберг рассказывал потом Максу, что именно в этот момент в комнату вошла Траудель, личный секретарь Гитлера.
– Мой фюрер, ваше лекарство.
– Спасибо, Траудель, – Гитлер выпил порошок.
Кто-то всхлипнул. Гиммлер направился к выходу. Остальные стояли неподвижно. Фюрер обвел всех странным взглядом, пошатнулся и упал. Великая эпоха закончилась.
«30 апреля черный день немецкой истории». «Не выдержало сердце вождя германской расы». «Преемник Геринг» – вот краткое содержание утренних газет.
Вновь 21 июня 1976. Милан
Макс помассировал затылок. Воспоминания о молодости, похоже, повышали давление. «Где Умберто? Что-то давно его не слышно», – подумал Макс.
Умберто не скучал, разглядывая в одном из последних залов музея фоторепортаж с похорон Гитлера. Макс прочитал его мысли.
– Мечтаете увидеть то же самое в Италии?
– Бог с вами, – испугался Умберто, – как можно. Долгие лета.
Он как будто даже слегка присел и поклонился.
– Ладно, вечереет уже, а мы до сих пор не поговорили. Вы ведь помните, у меня к вам дело.
«Настоящий консерватор, – думал Умберто, – захотел ехать в тот же ресторан, где с утра пили кофе. Все-таки немцы туповаты. Втемяшится в башку что-нибудь, будут долдонить одно и то же всю жизнь».
Опять ресторан «Дондолино». Полистав меню, Макс заказал равиоли.
– Умберто, – мягко начал он, – мне надо, чтобы вы отправились в Готенбург. И встретились с этим вашим приятелем, как его, черт, Вильгельмом. И не просто встретились, а убедили его кое-что сделать.
– Что сделать?..
– Заняться кое-какими исследованиями.
– Да какими исследованиями? Он же калькуляторами сейчас почти не занимается. Так… работает над программками машинного перевода, причем все больше в области литературы.
– Вот именно, – с не свойственной ему горячностью воскликнул Макс, – речь как раз и пойдет о литературном исследовании! Я буду говорить о рукописи. Разумеется, о рукописи. 16 августа 1968 года я, коротая время в парижской гостинице, прочитав уже все приличные газеты, купил казацкий журнал под названием «Серп», издаваемый, кажется, в Ростове. Там я наткнулся на заметку под названием «Об одном незаслуженно забытом имени». Автором значился некий В. Моложавенко. В бедной фактами статье сообщалось, что им якобы найден архив, где содержатся рукописи Федора Дмитриевича Крюкова – донского писателя, умершего в 1920-м. Моложавенко намекал, что эти рукописи указывают на истинного автора гремевшего в СССР до войны романа «Тихий Дон», которым являлся не красный комиссар Шолохов, а казак-белогвардеец Крюков. Так найденный на развале газетного киоска журнал спас меня от скуки в чужой стране, где я дожидался того, чего обязан был дождаться по долгу службы. Через несколько дней глупый Париж заняли немецкие войска. Мне более незачем было здесь оставаться, и я с легким сердцем отправился в Вену, решив провести отпуск, путешествуя вверх по Дунаю. Незадолго до Зальцбурга одним чудным вечером в маленьком отеле на берегах Мондзее мне случилось познакомиться с женщиной. С первой секунды знакомства я не сомневался, что она русская. Хотя, надо признать, не так уж много имелось аргументов в пользу этого. Ее немецкий был безупречен, возможно, с небольшим итальянским, но только не русским акцентом. Иногда она применяла довольно сомнительные французские слова, что в свою очередь, впрочем, не важно… Я не ошибся – она была русской, с Востока, видимо, из богатой семьи, и путешествовала в одиночестве. Однажды увидев в моем багаже журнал «Серп», Зоя (назовем ее Зоей) к моему величайшему удивлению сообщила, что осведомлена об истории появления заинтересовавшей меня заметки. Она рассказала, что в Петербурге познакомилась с одной бабулькой, у которой дома хранился сундук с бумагами. Бабулька утверждала, что это рукописи Федора Крюкова, привезенные с Дона ее дядькой, закадычным другом писателя. Действительно, в серых конвертах, проштампованных знаком журнала «Русское богатство», хранились рабочие заготовки – донские песни, пословицы, молитвы, описания обрядов, праздников, словарь донских фамилий и многое другое. Но, самое главное, в сундуке находились особенным способом разлинованные тетради, исписанные неразборчивым почерком. Несомненно, это были рукописи литературного произведения. Хозяйка уверяла, что это рукописи романа «Тихий Дон». Я спросил Зою, как она, женщина с Востока, оказалась на Западе в Петербурге. «Не важно, у меня много дел, в том числе и на Западе, – отмахнулась она. – Хочешь слушать дальше?» Я был не против. После отъезда из Петербурга Зоя иногда звонила хранительнице сундука. В одном из разговоров та рассказала о визите молодого журналиста из Ростова, очевидно, того самого Моложавенко. А потом начали происходить загадочные вещи. Старуха стала очень пугливой. Она говорила, что к ней заявились какие-то люди, представившиеся официальными лицами. Они не просили, а требовали от нее рукописи и прочие бумаги. Получив отказ, пообещали вернуться. Зоя успокаивала ее, звонила, но через некоторое время телефон в Петербурге перестал отвечать. Зоя начала наводить справки. Выяснилось, что ее знакомая исчезла, исчез и крюковский сундук. Следующей ненастной ночью прервалось наше приятное совместное путешествие, моя спутница исчезла, как сундук, прихватив с собой журнал «Серп». Всё, с чем я остался тогда, – несколько перепутанных мыслей в голове и неприятнейшее беспокойство в душе…