Она опять ответила не сразу.
— Он арестован по подозрению в убийстве миссис Дженни Мюир.
— Ах вот почему «Потрошитель наносит новый удар».
Елена кивнула.
Айзенменгер остановил машину на красный свет.
— А какие-нибудь подробности тебе удалось выяснить?
— Нет. На этой стадии расследования полиция не сообщает никаких сведений. Ситуация прояснится лишь после того, как ему будет предъявлено официальное обвинение.
Свет в светофоре сменился на зеленый, и Айзенменгер не спеша тронулся с места.
— Так чем же они сейчас занимаются?
— Допрашивают его. — Елена понимала, что такой ответ его не удовлетворит, и потому добавила: — В основном о его отношениях с убитой и о том, где он находился накануне вечером.
— И где он был накануне вечером?
Она глубоко вздохнула с видом матери, уставшей от глупых вопросов своего ребенка.
— Не знаю, Джон. Он не отвечает.
Он почувствовал, что неожиданное вкрапление служебных обязанностей несколько улучшило ее настроение, и был благодарен за это, хотя ужин был безвозвратно загублен.
— Знакомая ситуация. Пендреды никогда не отличались общительностью, насколько я помню.
— Мартин не сказал ни слова.
— Как же он попросил адвоката? — изумился он.
— Он не просил, меня вызвал дежурный офицер. Наверное, хотел, чтобы все было сделано по правилам.
— Значит, Мартин молчит, и ты едешь домой, — заметил Айзенменгер в ожидании правого поворота. — И что будет дальше?
— Теперь у него есть восемь часов на то, чтобы отдохнуть, прежде чем все начнется сначала.
Такси, ехавшее за ними, попыталось их обогнать, и это заставило Айзенменгера замолчать.
— А почему это тебя так интересует? — спросила Елена.
Он и сам спрашивал себя об этом и не мог найти ответа.
— Наверное, по нескольким причинам, — наконец ответил он. — Я тебе уже говорил, что принимал участие в расследованиях тех необычных убийств, и раз уж они начались снова, мне, естественно, интересно, что и как конкретно произошло. — Он завершил фразу на какой-то неуверенной ноте, и это не ускользнуло от внимания Елены.
— А почему еще?
Они приближались к ее дому и проезжали мимо чугунной статуи короля Георга Какого-то, обернутого в американский флаг; и король, и его неподобающее одеяние были обильно сдобрены голубиным пометом, вероятно цементировавшим англо-американские отношения. Айзенменгер ответил не сразу.
— Это дело всегда было очень странным, — осторожно произнес он. — А теперь положение осложняется еще больше. — Это не полностью соответствовало действительности, а лишь отчасти. Однако Елена не заметила его уловки, так как в этот момент они подъехали к ее дому.
Он предполагал, что ей захочется побыть наедине с тревожившими ее проблемами, но она спросила:
— Ты останешься?
Естественно, он хотел остаться, — в конце концов, он ведь был мужчиной.
Больше ему не представилось возможности спросить, что ее тревожит, а сама она предпочитала молчать. Они выпили кофе с бренди и легли в постель. Она не подавала никаких знаков, и он не сделал попытки заняться с ней любовью. И оба крепко уснули.
Ночью Беверли приснился Джереми Итон-Лэмберт, и она проснулась на рассвете, недоумевая, с чего бы это, — раньше она никогда не впускала в свое подсознание сводного брата Елены Флеминг, который пробуждал в ее душе двух чудовищ — вины и сомнения. Да и какое отношение могло иметь его преступление — жестокое убийство матери и отчима Елены и его последующее самоубийство в тюрьме — к сегодняшнему дню? Прошлое должно было умереть, а умерев, не воскресать, однако так почему-то никогда не получалось; как неумело совершенное убийство изобилует уликами, так и прошлое оставляло свои следы, которые тлели и гнили в ярком свете настоящего. Порой Беверли казалось, что прошлое гнездится в ее душе, что она носит с собой мертвый груз, напоминающий ей о могильном мраке.
Они с Питером рано вернулись с вечеринки, и услышанное ею по радио известие об аресте Мартина Пендреда еще больше испортило ей настроение. Питер сделал вид, что не заметил этого, а она сделала вид, что не заметила его притворства; но нервы у нее еще больше напряглись от этих метастабильных ухищрений.
Даже занятия любовью ей не помогли, возможно, потому, что впервые за все время их знакомства ей пришлось просить его об этом. Питер ласкал ее с такой же нежностью и страстью, как и всегда, с той же порочной опытностью исследуя языком все закоулки ее тела, и тем не менее она ощущала в нем неуловимую перемену, которая произошла в какой-то момент этого вечера.
Однако, когда он разбудил ее на следующее утро, он был таким же бодрым и заботливым, как прежде, и, уезжая на собрание барристеров, он ничем не дал понять, что в нем зародился какой-то червь сомнения.
Так почему же она не сомневалась в его существовании?
Она вылезла из кровати и натянула на себя легкий красный халат. В большой, хорошо оборудованной кухне еле слышно работало радио. Питер утром ел тосты и фрукты, грязная посуда была аккуратно сложена в посудомойку, однако присущая ему чистоплотность не являлась признаком мелочности — настолько естественно у него все получалось. Он успел сделать кофе и оставил его для Беверли — ему хватило ума не будить ее; она налила себе кофе, поставила чашку перед собой и от нечего делать начала листать «Таймс».
Ей не потребовалось много времени, чтобы найти статью, посвященную последним подвигам Потрошителя.
Она принялась читать ее в надежде, что эта информация из вторых, а возможно, даже из третьих рук, приправленная обильными домыслами, предоставит ей необходимые доводы для того, чтобы справиться с чувством нараставшего ужаса оттого, что ею была совершена чудовищная ошибка с Мелькиором Пендредом.
Однако ей так и не удалось найти ни одного довода в свою пользу.
Пока она с мольбой смотрела на лампу, свисавшую над столом, ее молитва была подхвачена программой новостей, в которой снова широко освещалось чудовищное убийство Дженни Мюир.
Беверли начала смеяться — это был тихий и грустный смех, и с каждым его звуком ирония ее положения становилась все очевиднее.
Она и не думала подтасовывать факты, чтобы посадить Мелькиора Пендреда. В первый и единственный раз в жизни она просто ошиблась, и эта ошибка теперь могла окончательно ее погубить.
Пиринджер был пресмыкающимся.
Это случайно пришло в голову фон Герке, и она тут же поняла, что это полностью соответствует действительности. «Да, — решила она, — натуральное пресмыкающееся». Не рептилия, а именно змея — хладнокровная, лишенная естественных реакций млекопитающих и обладающая феноменальной выдержкой. Все его движения были размеренными и целеустремленными — Пиринджер никогда не тратил силы на бессмысленную деятельность.
По той же причине он не проявлял никаких сильных эмоций. Следовало признать, что он иногда улыбался, часто выказывал раздражительность и, по утверждению многочисленных свидетелей, порой принимал озабоченный вид. Однако все это было лишь видимостью чувств, которые проявлялись с расчетом на соответствующий эффект. Пиринджер был змеей, игравшей роль человека и сумевшей всех их обвести вокруг пальца.
— Что вы думаете об Айзенменгере?
Этот вопрос был задан в характерной для Пиринджера манере — интеллигентным, чуть ироничным тоном, в котором было столько высокомерия, что им можно было надуть большой дирижабль.
— Я считаю, что нам очень повезло, учитывая нехватку патологоанатомов в этой невежественной стране.
Пиринджер, естественно, улыбнулся, однако эта улыбка была столь же холодна, как полная луна в полярную ночь.
— Он, знаете ли, небезызвестный человек.
Он произнес это с такой интонацией, с какой послевоенные домохозяйки отзывались о наиболее энергичных представительницах своего сообщества. И фон Герке в очередной раз поразилась эластичности английского языка, в котором одно и то же слово может означать диаметрально противоположные вещи, не говоря уже о сотнях промежуточных оттенков. Однако лично она предпочитала искренность и непосредственность.