Резинкин. Неправда! этот горемычный не любуется своим новым платьем, не целуется с дурой-невестой, не пошел с нею в церковь и не пойдет... Он пришел сюда, в своем старом сюртуке с худыми локтями, пришел вымолить кровавыми слезами прощение у ног ваших, Аграфена Силаевна, а потом — буди воля Божия!.. Груня, вспомни нашу прежнюю любовь...
Груня. Александр Парфеныч... Саша, тебя ли я вижу?.. дай мне образумиться... Так, это ты: ты не женишься на другой; ты меня любишь по-прежнему?..
Резинкин. И не переставал вас любить. Я думал, что вы сами переменились. Не знаю, что со мною было... я с ума сходил.
Груня. Все забыто, все!.. Вот видишь, деньги пропали; но твое заветное колечко цело, здесь все это время лежало на груди моей, у сердца моего...
Резинкин (в сторону.) О! теперь я ожил!
Груня. Подите же сюда, сюда... (Садится на стул и навертывает Резинкину на руку моток ниток.) Возьмите этот моток на руки... так, я хочу еще быть счастлива, по-прежнему... Расскажите, как мы поедем с вами на даровой подводе в свой стан.
Резинкин. Вот, Аграфена Силаевна... мы... едем... едем... в свой стан... мужики и бабы... для вас ягодки... колокольчик... К начальнику?.. солдат!
Груня (испуганная, встает). Вы сказали, солдат? Что такое?.. Уж не в самом деле?
Резинкин. Нет, нет, Аграфена Силаевна, я все еще в бреду... дайте мне собраться с духом, с мыслями...
Подснежников (в сторону). Полно мне играть здесь глупую комедию! Неужели этот Резинкин будет благороднее меня?.. (Вслух.) Жаль мне вас стало, друзья мои! Иду к начальнику твоему, Резинкин, и буду стараться выкупить тебя из беды и устроить ваше счастье. Может быть, есть еще время. (Уходит.)
Груня (вслед ему). О, будьте великодушны, спасите его! Если бы не стыдно было, я сама бы пошла.
Груня, Резинкин и Муха.
Муха. Его превосходительство прислал меня к тебе, Александр Парфеныч, и приказал тебе явиться к нему.
Резинкин. Ты не знаешь, зачем? что там делается?
Муха. Просто, как на пожаре. Там была у него мать твоя, Поддевкина, отец Аграфены Силаевны. Крик, брань, плач, не поймешь ничего. Не сладит с ними и сам начальник: говорит, лучше иметь дело с чертом, чем с сердитыми бабами. (Тихо Груне, мигая ей.) Не пугайтесь, Аграфена Силаевна; поверьте, наш брат из воды сух вынырнет. (Резинкину тихо.) Лососинину и Гривенничкину велено подать в отставку; наша судьба с тобой висит на волоске; лакей, что был в трактире, все рассказал своему барину.
Резинкин. О! я пропал... прощай, Груня!
Груня (удерживая его, Мухе). Ради Бога, скажите, что там такое: не томите.
Муха. Не дерзаю говорить ни хорошего, ни дурного, сам ничего не ведаю.
Груня. Александр Парфеныч! если судьба ваша зависит от меня, простимся... ступайте к своей невесте, поведите ее к венцу и — будьте счастливы.
Резинкин. Нет, лучше пропадай моя голова! (Входят Мамаев и Резинкина.)
Муха. Вот эти должны знать больше меня.
Те же, Мамаев и Резинкина.
Мамаев (тихо Резинкиной). Смотри у меня, язык на привязи. (Громко.) А, красноперый уж здесь! Вон, вон; да кстати, возьми с собой и дочь мою... Неугомонная! видно, с нею не сладишь. Груня, поцелуйся с ним... я тебе приказываю, поцелуй жениха своего. (Груня и Резинкин колеблются.) Ну, сватья, прикажи уж и сыну своему... вишь, как его напугала, не смеет без твоего капитанского приказа.
Резинкина. Благословляю тебя, Сашенька. (Груня и Резинкина целуются.) Господь поладил все к лучшему. Поди ко мне, Груня, дочка моя, помиримся, да уж и навсегда. (Обнимает ее.) Чтоб о старом и помину не было!
Груня. Боже мой! не во сне ли это вижу! (Бежит обнимать отца.)
Резинкин. Боюсь обезуметь от счастья.
Мамаев. Нет, брат, от счастья с ума не сходят.
Муха. Говорите же, как это дело имело течение.
Мамаев. Расскажу все по порядку, только не сбивайте меня. И без того здесь и тут (показывает на голову и сердце) будто жернова мелют. Вот видишь, Груня: смотря на твои слезы, у меня в груди больно разгорелось. Быть беде, подумал я, изнывает она, сердечная, словно зажженная лучинушка на ветру; пожалуй, наложит на себя руки. Эх, говорю я сам с собой: у набольшого-то командира есть дети — есть у него и сердце; паду ему в ноги, да и раскрою перед ним душу свою. Прихожу, а у него, говорят, такой обычай, коли кто из простого народа пришел, так веди его первого к нему, хоть бы графы и князья дожидалися. Тут шмыг ко мне какой-то бойкий лакей и говорит мне: "Ступай смелее; я рассказал барину все, что было в трактире, он на вашей стороне". Вот я и взошел... а у самого жилки трясутся. Слышу, Поддевкина кричит: "Опозорил девку, вели, батюшка, к венцу вести, не то лоб забрить обманщику, озорнику". А эта... (показывая на Резинкину) говорить ли, сватья.
Резинкина. Не мути души моей; сказано, чтоб о прошлом и помину не было.
Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: "У тебя дочка барышня?" А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. — Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. "Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?" — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил прошлые золотые деньки мои с покойной твоей матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!
Резинкина. Только что вымолвил "Старушка!" да положил руку мне на плечо, я уж готова была пасть ему в ноги, да сказать: повели, батюшка, ваше превосходительство, все сделаю в твою угоду. "Старушка, — говорил он, — что вложено рукою Божьей в сердце, того не вырвет человеческая воля. Благослови-ка сына своего на союз с барышней; я у него сам буду отцом посаженым. А ты, госпожа Поддевкина, перестань тревожить их; вот тебе, между нами, сто рублей за твои убытки. Дочке твоей постараемся сыскать женишка, да постепеннее: этот ей не пара,— озорник и ветреник".
Резинкин. Мог ли я ожидать такой благодати!
Груня. Матушка, ты там вымолила для меня эти радости!
Мамаев. В глазах у меня от слез помутилось, не помню, что было после того. Только, как выходил я от начальника, было у меня на уме отблагодарить слугу, угостить его в трактире, да... вспомнил свое заклятие. Смекнул, нечистый хочет со мною шутку сшутить, плюнул... а тут, будто из земли вырос, стоит передо мною офицер при шпаге, сунул мне две грамотки в руку и говорит: "Отдай их Резинкину". Вот читай, не про меня писано.
Резинкин (развертывая бумаги). Одна об определении меня письмоводителем к становому, другая... разрешение на мою свадьбу с девицей Мамаевой, но прозванию барышня. Вот теперь-то "ехал чижик в лодочке!"
Те же, Липина и Ванечка с огромною корзиною в руках.
Липина. Я знала, что найду вас всех в радости. Но, как сказала мадам де Севиньи в образцовых письмах своих к дочери: добро не надо делать вполовину. С помощью моих знакомых, собрала я на ваше домашнее заведение сто рублей серебром, да Подснежников, отыскав меня, положил столько же в твою свадебную корзинку. Тут же найдешь и богатый подвенечный наряд. Обними меня, Груня, дочка моя, дитя моего сердца!