«Мы чувствовали себя заблудшими душами, позабывшими, что человек рожден для иных дел, что иногда люди любят друг друга, что земля может быть плодородной и годится не только для того, чтобы хоронить убитых, — вспоминал Ги Сайер, когда он вместе с товарищами приближался к точке надлома. — Мы потеряли рассудок, двигались без единой мысли в голове, без надежды… Линдберг… впал в какой-то ступор… Судетца бьет озноб и непрерывно тошнит. Безумие проникло в наш взвод и стремительно распространяется… Я увидел, как Хальс подскочил к пулемету и открыл огонь в небо, сыпавшее на нас ливень огня и металла. Я видел, как фельдфебель… колотил кулаком по земле… Я… выкрикивал в небо проклятия. Я достиг края бездны». В такие моменты крайнего нервного истощения, как подтверждает Сайер, люди нередко впадали в состояние «паралитического сна» — настолько сильный ступор, что даже присутствие противника не могло вывести их из этого состояния. «Когда опасность… длится бесконечно долго, она становится невыносимой… После долгих часов, дней пребывания в опасной ситуации человек впадает в невыносимое безумие, и нервный срыв — это лишь начало. В конце концов его начинает тошнить, и он, совершенно подавленный и вялый, испытывает упадок сил, словно смерть уже одержала победу». Измученные усталостью, исчерпавшие запасы энергии, многие люди становились похожи на зомби. Их нервы не выдерживали, и они психологически отстранялись от поля боя.
Невероятное напряжение часто подтачивало даже самых сильных людей и самые крепкие нервы. Несмотря на мотивацию и самодисциплину, берущие начало в сплоченном характере тесного товарищества, и, как правило, высокий уровень уверенности в собственных силах и спаянности между офицерами и солдатами, длительный стресс и пугающие потери неизбежно вели к разрыву невидимых нитей дисциплины. Внутренний самоконтроль давал трещину, и руководство нацистской партии и вермахта вводило внешние, зачастую драконовские меры, чтобы сохранить хрупкую скорлупу дисциплины. В определенной степени практика нацистов отражала немецкую военную традицию, поскольку жесткая дисциплина долгое время была отличительной чертой прусской военной школы. Например, Фридрих Великий выразил эту мысль достаточно емко: «Солдат должен бояться своего офицера больше, чем врага». Тем не менее в годы Первой мировой войны немецкая армия была довольно умеренна в применении смертной казни по сравнению с британской или французской. За период с 1914 по 1918 год в немецкой армии было приговорено к смерти 150 человек, из которых в итоге были казнены 48. Для сравнения, французы вынесли около 2000 смертных приговоров, приведя в исполнение примерно 700, а британцы приговорили к смерти 3080 военнослужащих и казнили 346 из них.
Помимо прочего, Гитлер критиковал и умеренное применение суровых наказаний, утверждая, что недостаточная жесткость военной юстиции стала основной причиной развала немецкой армии в конце Первой мировой войны. Гитлер безоговорочно верил в теорию «удара в спину», согласно которой Германия проиграла Первую мировую войну из-за падения дисциплины и боевого духа в тылу. Придя к власти, он был преисполнен решимости не только укрепить дисциплину в армии, но и преобразовать гражданское правосудие в соответствии с потребностями нацизма. Как следствие, военные стандарты стали отражать то, что было принято в гражданской среде, поскольку Гитлер по историческим соображениям стремился создать сплоченное «народное единство», как гражданское, так и военное, которое исполняло бы его волю и было бы способно выдержать давление войны. Поэтому военное правосудие в немецкой армии претерпело радикальные преобразования, устанавливавшие тесную связь между вермахтом и нацистским режимом. Место относительно мягкой системы, действовавшей в годы Первой мировой войны, заняла суровая дисциплинарная система, в основе которой лежали суровые наказания за то, что считалось «политическим преступлением» против национал-социалистского государства: дезертирство и подрыв боевого духа войск. Поскольку нацистский режим стремился покрепче идеологически привязать к себе вермахт, вопросы поведения и дисциплины все чаще принимали политическую окраску, и судебная система вермахта в годы Второй мировой войны продемонстрировала свою готовность прибегать к драконовским наказаниям. Из примерно 20 000 немецких солдат, казненных к концу войны, 75–80 % были признаны виновными именно в этих «политических» преступлениях.
Неудивительно, что ужесточение дисциплины также тяжким бременем ложилось на плечи солдат. Например, печально известные штрафные батальоны вызывали повсеместно страх и отвращение, поскольку считались практически аналогом смертной казни. В своем едком и крайне реалистичном романе «Сталинград» Теодор Пливир описывал одно из таких подразделений, занимавшее опасный участок Восточного фронта:
«Это было подходящее место для дисциплинарного батальона. Приказ гласил: «Срок наказания необходимо отбывать на переднем крае. Наказание заключается в выполнении наиболее сложных и опасных работ, таких как разминирование, захоронение убитых и т. д. под огнем противника…
Жалованье: сниженное. Форма одежды: во избежание дезертирства — униформа без знаков различия… Укрытия: менее удобные, чем для других войск. Почта: по усмотрению старшего командира… Общение с другими частями и гражданскими не допускается, за исключением необходимого для исполнения долга. Освещение: не предоставляется. Привилегии: предоставляются в исключительных случаях и только старшим командиром».
Солдаты, направляемые в такие подразделения, были отбросами войны, главным их «преступлением» был подрыв дисциплины или боевого духа войск. Как подтверждает Ги Сайер, страх перед дисциплинарными батальонами служил очень хорошей мотивацией для него и его товарищей.
Однако вскоре солдаты поняли, что бояться стоит не только штрафных батальонов. После катастрофы немецких войск в Румынии летом 1944 года один из солдат писал: «Солдаты прибывают оборванные, грязные, небритые, совершенно измотанные, со стертыми ногами. У многих нет сапог, и ноги обмотаны тряпьем. И все они, рядовые и офицеры, смогли спасти лишь свою жизнь». Но он же отмечал, что физические трудности доставляли меньше всего проблем: «Организованных частей больше не было, каждый стремился спасти только самого себя… В Бессарабии мы добрались до сборного пункта, где солдаты могли узнать, как найти свои части. На перекрестках и мостах стояли офицеры, отлавливавшие одиночных солдат и использовавшие их для формирования новых батальонов… Были также и тысячи таких, кто спутался с плохой компанией и не явился на сборный пункт… и бродил по округе, занимаясь грабежами и мародерством, за что многие были приговорены к смерти и повешены». Как признавался Сайер, мысль «оказаться в сводном батальоне» вселяла в него ужас, поскольку эти подразделения состояли из людей, «уже числившихся пропавшими без вести или убитыми в своих предыдущих частях», поэтому их «использовали в качестве неожиданных подкреплений, щадить которые не было причин». Солдат, попавший в этот людской водоворот, мог считать, что ему повезло, если ему удавалось вернуться в прежнюю часть, избежав попадания в одно из спешно сколоченных подразделений вермахта или превращения в бродячего наемника, которому суждено закончить свои дни на армейской виселице.
В широко раскинутые сети офицеров, занимавшихся формированием новых частей, попадали не только недисциплинированные солдаты, занимавшиеся противозаконными делами. После беспорядочного отступления за Днепр в конце 1943 года Сайеру и его уцелевшим товарищам пришлось столкнуться с внушавшей ужас немецкой фельджандармерией (всегда вызывавшей чувство «тревожного отчаяния»), которая в тот момент занималась наведением порядка и дисциплины. Сайер вспоминал, как обер-ефрейтор приказал им подойти к столу для проверки: «Мы должны были по первому требованию предъявить документы и оружие, вверенное нам армией. От такого приема нам стало совсем не по себе». Сайеру было хорошо известно, что «самые тяжелые обвинения выдвигались против тех, кто возвращался без оружия… Наши солдаты должны были скорее умереть, чем бросить его».
Страхи Сайера только усилились, когда он услышал допрос лейтенанта, стоявшего в очереди перед ним:
«— Где ваша часть, лейтенант?