Возможно, щадя тех, кто оставался дома, солдаты обычно на удивление мало писали о дисциплинарных мерах в армии, а те, кто это делал, говорили в основном о дезертирах и уголовниках. Тем не менее казнь товарищей-солдат могла иметь самые печальные последствия. «Я несколько дней нес караульную службу, и вчера вечером мне пришлось охранять заключенного, приговоренного к смерти за дезертирство», — писал Фридрих-Андреас фон Кох из Голландии.
«С часу ночи до четырех утра была моя смена. После долгих колебаний я вошел в коридор, где была камера заключенного, и заставил себя открыть дверь и заглянуть внутрь. Сердце сжалось от боли, когда я увидел, как он резко вскочил на ноги… «Что случилось?» — спросил он тихим, хриплым голосом. Я что-то пробормотал в ответ, в испуге отступил и вышел из коридора. Только через час я снова смог набраться сил. Я вернулся и, пока заключенный спал, сказал военному священнику, что хочу выполнить то, что считаю должным… Я попросил, чтобы он почитал заключенному стихи, которые я записал, и передал ему привет от меня.
В семь часов утра пришли жандармы… Когда закованный в кандалы заключенный проходил мимо, он заметил меня и кивнул. Он был спокоен, шел прямо и совсем не выглядел жалким… Пока я пишу все это, приговор приводят в исполнение».
Этот эпизод, судя по всему, долго беспокоил Коха. Двумя месяцами позднее в письме он упомянул, что слышал, будто «заключенный перед смертью вел себя очень достойно, отказавшись от предложения завязать глаза».
Других также беспокоила очевидная необходимость жестких дисциплинарных мер. «Солдат нашего батальона украл из дома набор столового серебра и несколько других ценных предметов, — писал ефрейтор Й. Ш. из 79-й пехотной дивизии. — Солдат был отдан под трибунал и приговорен к расстрелу. Мне также было приказано присутствовать при казни… Приговоренный в сопровождении католического священника был привезен к месту расстрела на машине. Зачитали смертный приговор. Приговоренный, двадцатидвухлетний парень, попрощался со священником. К нам он обратился со словами: «Товарищи, выполняйте свой долг!» Это были его последние слова». Даже офицер, выносивший приговор, мог делать это с неохотой. Так, подполковник Г. Ц. в августе 1944 года писал: «Есть одна вещь, которая всегда дается мне с большим трудом. Я говорю о случаях, когда для сохранения дисциплины я должен принять окончательное решение о жизни и смерти человека и после самого тщательного изучения обстоятельств дела… вынести смертный приговор. Это всегда остается для меня самым трудным делом, но бывает так, к счастью, очень не часто, что другого пути просто нет».
Возможно, этому офицеру и казалось, что необходимость в подобных дисциплинарных мерах возникает редко, однако для простого солдата самые суровые наказания стали частью повседневной жизни. Уже в конце 1941 года в одной из немецких дивизий предпринимались шаги для поддержания дисциплины таким образом, чтобы страх перед русскими беспокоил солдат меньше, чем последствия трусости: «Ефрейтор Айгнер… был приговорен к смерти судом военного трибунала по обвинению в трусости, — гласил особый приказ. — Несмотря на то что он видел, как его часть выступила к передовой, он вошел в дом, выпил бутылку шнапса… и, бросив пилотку и оружие, бежал в тыл, где и был задержан в неопрятном виде и нетрезвом состоянии. Каждый случай трусости будет сурово караться смертью. Приказ довести до сведения войск через командиров рот». Летом 1943 года в той же дивизии был отдан приказ, по которому «каждый офицер, унтер-офицер и рядовой… должен принимать все меры для предотвращения возникновения паники». В действительности от офицеров требовалось «беспощадно применять все имеющиеся в их распоряжении средства против солдат, создающих панику и покидающих своих товарищей в опасности, а также, в случае необходимости, не воздерживаться от применения оружия».
Эти решения принимали всерьез и их исполнители, и рядовые солдаты. «Новости по радио совсем поганые. Сейчас, кажется, без пяти минут полночь, и теперь они, наверное, возьмут нас за задницу, — с явной горечью писал ефрейтор Б. в августе 1944 года. — Похоже, нам придется поработать на русских. В любом случае положение угрожающее… Соответственно, никто из нас не задается вопросом, может он что-то сделать или не может. Мы должны, а если не хочешь, то тебя прихлопнут, и беспокоиться будет уже не о чем». Несмотря на попытку скрыть истинное значение слов, письмо ефрейтора Б. было отложено цензорами в сторону со штампом «изучить дополнительно». Вполне возможно, что он сам пал жертвой суровой дисциплины, которую порицал.
Однако дисциплинарные меры не всегда применялись в равной степени. Если на Западе вермахт заботился о наказании за уголовные преступления, такие как кражи, убийства и изнасилования, совершенные в отношении мирного населения, то в России немецким войскам нередко разрешалось безнаказанно убивать евреев и других так называемых идеологических или расовых врагов. Учитывая то, что враги характеризовались как недочеловеки, подлежащие уничтожению, солдаты редко подвергались судебному преследованию за преступления, совершенные в отношении славянского населения на Востоке, а те, кто попадал под суд, обычно легко отделывались. Одним из примеров неравномерного применения наказаний военной юстицией могут служить слова рядового Г. К., который в июне 1940 года писал о деле ефрейтора, «отца пятерых детей», который изнасиловал беременную женщину, женщину старше 50 лет и пытался изнасиловать двух других «25 июня в период с полуночи до часа ночи»! Хотя в конечном итоге наказание оказалось не настолько суровым, как можно было ожидать, учитывая обвинения, — насильник был приговорен к двум годам заключения, больше всего рядового Г. К. поразил тот факт, что «за этим солдатом уже числилась попытка изнасилования в Польше», но в тот раз он не только не был наказан, но и получил повышение в чине. Другим примером избирательного применения наказаний может служить случай, когда за убийство еврейки в России солдат получил всего лишь полгода заключения.
Учитывая постоянное непреодолимое беспокойство, мрачное ощущение, что смерть теперь живет собственной жизнью, и тайный страх, что война закончится только после его смерти, даже мгновение, проведенное в бою, навсегда оставляло след в душе солдата. Зигфрид Кнаппе утверждал:
«Несмотря на сумятицу, царящую вокруг солдата в бою, он сохранял ясное понимание собственных сил и сил тех, кто его окружал. Он ощущал почти осязаемое чувство единения с другими солдатами. Это было боевое солдатское братство.
Какой бы невероятной ни казалась жизнь в боевых условиях, со временем она становилась единственной реальностью, и солдат на передовой вскоре уже с трудом мог вспомнить что-то иное. Он пытался вспомнить лицо любимой, но не мог. Солдаты слева и справа от него становились для него единственно реальными и поистине любимыми людьми». Для солдата на передовой жизнь становится бесконечной чередой тяжелых физических нагрузок, суровой отваги, редкого смеха и ужасного ощущения преодоления безжалостной судьбы».
На фронте этот взгляд разделяли все. «Я нередко думал, что, если мне удастся пережить войну, едва ли я буду ждать многого от жизни, — признавался Ги Сайер. — Страх развеял все мои предубеждения, и я… больше не знал, от каких составляющих повседневной жизни нужно отказаться, чтобы сохранить хотя бы жалкое подобие равновесия… В момент величайшего ужаса я уже поклялся себе, что готов пожертвовать чем угодно: благополучием, любовью… даже ногой или рукой, лишь бы выжить». Само выживание нередко оказывалось отважным вызовом судьбе. «Кто говорит о победе? — горько вопрошал Гаральд Хенри в ноябре 1941 года. — Главное — выжить». Более того, некоторые солдаты в выживании видели акт высочайшего героизма. «В последнем письме ты считала меня героем и даже назвала меня героем, — занимался самобичеванием в письме к жене 23-летний командир роты. — Пожалуйста, не пиши больше так, потому что… я представляю себе героя совершенно иначе, и пока мне еще не попадался человек, который был бы героем. Или тогда уж героями нужно называть всех солдат на фронте». «Каждый солдат, — язвительно отмечал ефрейтор О. Ш., — должен получить Железный крест, но многие в придачу к нему получают еще и деревянный».