«Сам факт необходимости ночевать на совершенно открытой местности в такой холод приводил нас в ужас, — соглашался Ги Сайер. — Сильнейший холод охватывал нас, словно тихий сон… некоторые теряли сознание, скованные морозом, не успевая даже вскрикнуть».
«В таких мучительных условиях мы провели две недели, и это стало роковым для многих из нашего отряда… У нас было два случая воспаления легких, обморожения конечностей и… что-то вроде гангрены из-за холода, которая сначала поражает открытую часть лица, а затем другие части тела… Двое солдат, обезумевших от отчаяния, как-то ночью отстали от колонны и заблудились в бескрайних снегах, лишенных всяких ориентиров. Другой очень молодой солдат все время звал мать и часами плакал… Ближе к утру… нас разбудил щелчок выстрела. Мы нашли его неподалеку, там, где он пытался положить конец этому кошмару. Но сделал он это так неловко, что умер только после полудня».
Многие солдаты, как отмечал Мартин Пеппель, спасались от русских холодов только с помощью спиртного. «Мы больше не пьем ради удовольствия, — писал он в своем дневнике в декабре 1941 года. — Теперь ты накачиваешься до упора, потому что чем больше выпьешь, тем лучше спишь». Ги Сайер подтверждал значение алкоголя на фронте. «Это простейший способ сделать человека героем», — отмечал он, и многие согласились бы с ним. По иронии судьбы, Зигфрид Кнаппе обнаружил, что даже попытки согреться могут быть опасны: «Теперь мы выяснили, что греться в крестьянских избах небезопасно. Оклеенные газетами сухие деревянные стены могли стать причиной настоящей катастрофы… Если огонь в печах поддерживался несколько недель, вся изба могла вспыхнуть как порох, а если стены нагревались до температуры возгорания и кто-нибудь зажигал спичку, чтобы закурить, сгореть мог весь дом». Сайер тоже вспоминал, что даже те, кому повезло найти убежище в уцелевшей избе, находились под постоянной угрозой, поскольку «они жгли все, что попадалось под руку… Жаркое пламя грозило в любой момент поджечь сам дом». Так что неудивительно и заключение Сайера: «Все время жизни в России меня не переставала бить дрожь». Солдату, пережившему такое, нужны были новые слова, чтобы описать ощущения от русских холодов.
Муки выживания в России зимой оказались почти непреодолимыми. Такая невидимая война нередко одерживала верх над людьми со смертельной эффективностью. Кроме того, как напоминал своей жене Гарри Милерт, солдаты постоянно подвергались опасности в ходе упорных боев. «Вчера мы вели настоящую степную войну, — писал он в октябре 1941 года. — Мы всю ночь шли сквозь метель. Утром все покрылось ледяной коркой. Над полями лежал густой туман. Отовсюду из тумана выскакивали конные разъезды русских… Около четырех часов показалась колонна русской техники… Мы — отряд в двенадцать человек — оказались посреди вражеской территории». Но это было еще не самое худшее. «Представь себе бесконечное промерзшее поле, припорошенное снегом, — писал он глухой зимой, в декабре 1943 года. — Ужасный ветер свистит над землей и сдувает снег, обнажая промерзшую почву. Наши парни лежат в траншеях посреди поля. Маленькой саперной лопаткой они рубят и скребут смерзшийся в камень грунт, пока не доберутся до не замерзшей земли. Тогда они выкапывают небольшой окоп, в который могут втиснуться один-два человека. Там они спят по очереди — пока один дремлет, другой наблюдает. Стоит леденящий холод, а их согревает лишь тепло собственного тела. Противник быстро обнаруживает рубеж обороны и открывает по полю огонь из минометов… Крики раненых звучат особенно страшно в пустыне, где не разносится эхо». Не прошло и недели, как Милерт сам пополнил список потерь, убитый осколком в бесплодной пустыне, которую так невзлюбил.
Даже простые повседневные занятия — еда, умывание и хождение в туалет — становились невероятно трудными, если ими занимались в условиях морозной русской зимы. «Тем, кто еще был в состоянии есть, — отмечал один из солдат, — доводилось наблюдать, как топор отскакивает от промерзшей конской туши, а масло приходится резать с помощью пилы». Другой утверждал: «Один солдат, получив порцию горячего супа на полевой кухне, не смог сразу найти ложку. Через полминуты он ее обнаружил, но суп к тому времени уже почти совсем остыл. Он начал есть так быстро, как только мог, но все равно суп уже остыл, а вскоре и вовсе затвердел». В самом деле, с развалом системы снабжения под напором суровых условий угроза голода становилась постоянной. «Колонны с продовольствием не видать, — писал в своем дневнике Вильгельм Прюллер. — Мы печем хлеб… из трофейной муки. Теперь мы уже начинаем привыкать к этой второй, неприятной стороне войны».
Мучительный голод грозил постоянно, и для простых солдат эта угроза была отнюдь не просто «неприятной». Клаус Хансманн отмечал в своем дневнике: «Нужно что-нибудь приготовить. Даже если это будет всего лишь котелок воды… Только вода, но в ней уже можно что-нибудь сварить. Пару картофелин или немного чая, кусок мяса или даже целую курицу… В голодном мозгу уже начинается кипение… Нам кажется, что мы чувствуем запах бульона… Мы уже мечтаем с упоением вцепиться зубами в вареную курицу… Мы с тоской посматриваем на ножи и вилки». Но, как прекрасно знал Хансманн, нередко получить или съесть пищу оказывалось достаточно сложно.
«Мы все вдруг превратились в охотников. Мы осторожно крадемся на звук… Быстро выхватывается нож: летят перья, петух, гусь машет крыльями и пронзительно кричит, а потом его приканчивают… Еще кто-то уже накопал картошки… и вскоре, смешиваясь с веселыми клубами дыма, начинает распространяться аромат.
Я готовлю еду в небольшом сарае на лестнице, спускающейся в квадратное отверстие, которое ведет в подвал четырехметровой глубины, потому что дым недолго останется незамеченным. Противник там, снаружи, чертовски наблюдателен, и вскоре его минометы открывают огонь. Остальные сидят внизу, в выложенном кирпичом подвале, и дают мне советы. Они делятся рецептами и воспоминаниями… Раздается свист… По доскам стучат осколки. Я снова вылезаю наверх, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с едой… Теперь я, отправляясь в укрытие, беру котел с собой. По всему двору хлопают взрывы снарядов легких минометов. В промежутке между двумя разрывами вваливается Петер и говорит, что притащил немного лука… Чего только не сделаешь ради еды! Предупреждения об опасности кажутся нам смехотворными… Наконец мы рассаживаемся. Крепкий солдатский нож отрезает сочные куски, а за его движениями следят глаза, полные ожидания и радости, словно глаза детей, получивших рождественские подарки… В помещении становится оживленно. Прежний голод уступает место блаженной сытости. Но разве можно набить солдатский желудок до отказа?»
Такой пир и в самом деле мог улучшить настроение даже самому усталому солдату, не только принося ощущение физического покоя, но и психологический подъем. Даже в жестокие русские морозы Ги Сайер отмечал, что «большая порция горячей еды… вызывала почти невообразимое чувство благополучия и замечательно поднимала нам настроение».
Однако для многих солдат еда в достаточном (или хоть в каком-нибудь) количестве была постоянной проблемой. «Главной сложностью для нас было продовольствие, — говорит Сайер. — Мы охотились, ставили силки, грабили гнезда… Глаза у нас блестели, как у голодных волков. Желудки были пусты, котелки были пусты, а на горизонте не было ни малейшего проблеска надежды. В глазах, сверкавших от голода, таились кровожадные мысли. Голод создает в мозгу интересное настроение». Сайеру довелось наблюдать дикую сцену того, как оголодавшие немецкие солдаты «больше не сражались из каких-то душевных побуждений, а лишь, словно волки, были напуганы голодом». Эти солдаты «больше не отличали своих от врагов и были готовы убить меньше чем за четверть порции еды… Эти мученики голода перебили жителей двух деревень, чтобы отобрать у них запасы пищи… Люди были готовы убить за литр козьего молока, за несколько картофелин, за полкило пшена… Люди умирали за самую малость — за возможность получить еду на один день… Словно загнанное животное, стремящееся выжить, каждый думал только о себе самом».
Голод понуждал солдата совершать некогда немыслимые поступки. Доходило даже до мыслей о каннибализме. После ампутации ноги, беспомощно лежа в вагоне санитарного поезда, когда война уже близилась к концу и система снабжения окончательно развалилась, Ганс Вольтерсдорф рассказывал: