И мы встаём за нашим помковзвода.
А под ногами – жухлая трава,
над головами – каска небосвода.
И тотчас же, испуганно спеша,
бьёт пулемёт от крайнего сарая –
и звук такой, как будто не дыша
натянутую простынь разрывают.
А после – словно ливень кирпича:
стеной встаёт нерасчленимый грохот.
И сквозь него, стреляя и крича,
бежит
вперёд
оглохшая пехота.
И кто-то рвёт шинельное сукно,
и кто-то в чистом поле умирает,
а помкомзвода машет нам: – За мной! –
и рот в беззвучном крике раздирает.
И вот уже – разрушенный сарай.
Гранаты в пулемётчиков швыряем…
рывок –
и мы передний край
с землёй и кровью перемешаем.
– Круши их гадов!..
Ярость
От выстрелов и бега сатанея,
хрипя «ура», крича и матерясь,
мы прыгаем в немецкую траншею,
окопную разбрызгивая грязь.
Чужие перекошенные лица…
И в эти лица – в душу, бога мать! –
мы начинаем яростные спицы
за очередью очередь вгонять.
И пятятся, ныряют гренадёры
в накатные глухие блиндажи, –
и кажется,
от нашего напора
земля до самой печени дрожит!
Четвертая атака
И вновь разверзлась преисподняя!
И дыбом вскинулась земля…
В четвёртый раз уже сегодня
пойдут в атаку егеря.
И каждый раз – по расписанью:
свирепый кучный артналёт,
и вслед за ним без опозданья
пехота
в полный рост
встаёт.
И, не ложась, на пригибаясь,
идут, стреляя на ходу.
Неотвратимо надвигаясь
на ту незримую черту,
с которой – или – или:
или –
мы вновь отбросим егерей,
не сдюжим –
братскою могилой
нам станут ровики траншей…
Опала взрытая земля.
Идут
в атаку
егеря!
Флотские
«Шварцентойфельн» -- чёрные черти, так называли гитлеровцы нашу морскую пехоту.
Ты когда-нибудь видел, как ходят в атаку матросы?..
Это жуткое зрелище, дыбом встают волоса:
хлынут молча, без выстрелов, чёрные цепи с откоса –
и от топота ног фронтовая замрёт полоса.
В бескозырках, без касок, в распахнутых настежь
бушлатах,
с якорями на бляхах затянутых флотских ремней
и в фланелевках синих, в тельняшках своих полосатых
они, видно, и вправду похожи на сказочных лютых чертей.
Надо нервы стальные, чтобы выдержать эту лавину:
ведь матрос не заляжет, покамест матрос он живой.
И сутулят у «геверов» пулемётчики взмокшие спины,
и наводчику спазмами сводит бурчащий от страха живот.
-- Шварцентойфельн! Матрозен!..-- летит по фашистской
траншее.
А навстречу уже хлещет с ходу: -- Полундра! Даёшь!..--
Набухают от крика матросские жилы на шеях,
и от их автоматов теперь никуда не уйдёшь.
Ствол глядит прямо в душу карающим пристальным
взглядом.
Час твой пробил, захватчик, дрожи не дрожи.
Ведь матросы, когда погибают, не просят пощады –
ну и ты от матросов пощады не жди!..
* * *
Они бегут без выстрела и крика.
У нас в траншее тоже стало тихо.
И видно только на поле открытом,
как под ногами мечется гречиха.
Не пьяные, но под хмельком солдаты…
И – рукава по локти закатав,
молчащие до срока автоматы
привычно держат возле живота.
За голенища сунуты гранаты,
чтобы сподручней было вынимать…
-- Ну до чего ж нахальны эти гады!
Мы их сейчас научим воевать…--
И, докурив до пальцев самокрутку,
сержант – окурок, плюнув, загасил.
Потом, в теченье многих суток,
к нам трупный запах ветер доносил.
* * *
Я солдат. И когда я могу не стрелять – не стреляю.
Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю.
Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь –
и себя не жалеешь, и врага не жалеешь.
И настолько уже воевать привыкаешь,
что порой и не нужно, а всё же стреляешь…
Да, солдат убивает. Так ведётся от века.
Только поберегись – и в себе не убей человека.
Схватка
Не драка это, нет! А схватка на ножах.
Бой – с применением холодного оружия.
Ссутулившись, ты ходишь полукружием
вокруг него, а он – вокруг тебя,
не отступая ни на шаг
и руки, точно клещи, разведя,
одну – с ножом, другую – для защиты.
И дышите, как звери, тяжело,
прицеливаясь намертво друг к другу,
выбрасывая согнутую руку,
чтоб отвести удар – и, пошатнувшись ложно,
бить самому, -- и коль не повезло,
лицом уткнуться в пыльный подорожник…
Дай бог, чтоб это был не ты!
Сержант
Отбомбившись, «юнкерсы» ушли…
Выложили, сволочи, всю норму!
Комья развороченной земли –
словно после яростного шторма.
Чёрные глубокие воронки
сизым кучерявятся дымком,
и звенит, как эхо, в перепонках
вой фугасок тонким комаром.
Пахнет отработанной взрывчаткой,
свежей кровью и сырой землёй, --
и на лицах, бледных и немых,
отпечаток тяжести немой.
Мы сидим – очухаться не можем.
По щекам размазывая грязь.
Все кишки спеклись от мелкой дрожи.
Лечь бы – и лежать не шевелясь,
и не двигать ни рукой, ни шеей,
пусть война чуть-чуть повременит…
Но сержант бежит уж по траншее
и охрипшим голосом кричит:
-- Приготовиться к отражению танковой атаки!
И тогда встаём мы через силу.
И, гранаты в нишах отыскав,
видим, как в притихшую низину
выползают танки из леска.
Вьётся за стальными черепахами
пыль столбом, бензиновая вонь, --
по траншее, бомбами испаханной,
открывают пушечный огонь.
И опять заваривают кашу.
Пыль, и дым, и гарь – не продохнуть!
Нутряной, туберкулёзный кашель
прямо выворачивает грудь.
Голову раскалывает грохот,
мысли рвёт снарядный свист и вой,
и уже мы понимаем плохо,
что творится на передовой…
А сержант ныряет по ячейкам –
раненую ногу волочит –
и, погон сминая чей-то,
в уши жарко дышит и хрипит:
-- Вы что тут – заснули, мать вашу? Гранаты к бою!
* * *
Мы устали так страшно, что нам уже безразлично.
Лишь затихнет стрельба – где стоим, там и валимся
замертво.
И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие.
И средь этой – скорее могильной, чем сонной – тиши
бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный –
сержант, -- может быть, больше всех и измученный.