Кошечка мягко спрыгнула на пол — инстинкт снова брал свое. Малышка все равно заплакала, но, скорее всего, почти не пострадала. Киэнн-мышь торопливо юркнул за дверь под прохудившийся серый полог чикагского неба, под апокалипсическую музыку сирен как раз подоспевших к завершению банкета машин с копами и санитарами, прыгнул прямо под колеса ближайшей, разжигая азарт преследовательницы, и вылетел по другую сторону дороги уже в теле рослого, поджарого грейхаунда — кажется, золотисто-рыжего, менять масть точно было недосуг. Только не смей бежать обратно в паб, киска! Она не побежала — развернулась и то ли черным ангелом пожара, то ли загостившимся в колодце Хвергельмир Рататоском взмыла в крону подвернувшегося под лапы придорожного ясеня, осыпая асфальт частым градом капель и волоча за собой бранные слова грызущего корни змея к живущему на верхушке орлу. Ну, посмотрим, что ты сможешь сказать вещей птице Одина.
Кости вновь заломило мучительной болью – теперь их спаивало воедино, прорезало бесчисленными порами и полостями, верхняя челюсть обретала непривычную подвижность, плечевой сустав сдвигался вперед. Кисти рук, что только что были передними лапами, с гадким хрустом тянулись, как у подвешенного на дыбе, раздвигались, два из пяти пальцев стремительно редуцировались, кожа на задних лапах ссыхалась и твердела, покрываясьугольно-черной коростой. Рыжая английская борзая отрастила массивный клюв с седоватой бородкой и пару длинных агатово-черных крыльев. Вороном быть хорошо, у него хоть соображалка работает. Правда, мастерству полета на должном уровне Киэнн так и не выучился. Птица тяжело подпрыгнула и нырнула в воздух. Котенок на ветвях вымахал до размеров перекормленного мейн-куна, встретив атакующего ворона гневным шипением и взмахом пиратских крючьев-когтей. С ветки-то не свались, сатанинское отродье! Ворон взлетал и пикировал, норовя выклевать мокрой, зло ощетинившейся кошке глаза.
Из распахнутой настежь двери «Хурди-гурди мэна», перепрыгивая лужи, выскочила знакомая худенькая девушка-подросток, на бегу обрастая гладкой буровато-крапчатой шерсткой, упала на четвереньки, обмахнулась узким полосатым хвостом непоседливой дочери африканского сервала и, добежав до дерева, на ветвях которого развертывалось эпическое сражение, прямо с мостовой взметнулась на семь-восемь футов, в самую крону городского родича Иггдрасиля. Вторым прыжком саванна настигла мару и, шипя как дракон, вцепилась в нее когтями. А я уж думал, ты совсем трусиха, глейстиг. Или, как минимум, точно не на моей стороне. Ну что ж, если кто и может напугать такую бесноватую, бескрышную тварь как кошка, то это только другая кошка.
Воющий дурными голосами живой клубок кубарем свалился с дерева, ворон камнем упал следом, деловито клюнул черного кота под хвост — надо же, кот, я был уверен, что кошка! Отлетел в сторонку, повторил излюбленный вороний троллинг, потом еще и еще. Фьёль не выдержала и снова рассыпалась роем, но только теперь не ос или пчел, а самых настоящих крылатых термитов. Ох, неудачную вы погодку себе выбрали для миграций, хреновы пожиратели древесины! Прости, Чикаго, ничего личного. Киэнн сбросил бесполезное обличье птицы и призвал все воды неба на оглушенный город. Крышку ближайшего канализационного люка сорвало напором заточенной под городом сточной воды, грязь, разбухшие окурки вперемешку с прочим мелким уличным сором гордо возвращались на белый свет из мрачного Аида, щедро окропляя зловонным елеем всех случайных свидетелей светопреставления. Белокрылый рой закружило в разверзшейся глотке ретивой дочери Посейдона, вечно жаждущей, алчущей, голодной. Те, кому повезло избежать пасти Харибды, забивались в щели и окна, ползли под карнизы и жалюзи, липли к крыльям припаркованных у обочины автомобилей. Промокшая как мышь Уэнья, также вернув свой нормальный облик, виновато пожала плечами:
— Я только в кошку умею. И танцевать еще.
И на том спасибо. Танцами тут точно не поможешь.
Наконец Фьёльреанн, по-видимому, устала мириться с собственными многократными смертями (оборачиваться роем Киэнн никогда не пробовал и представить себе не мог, что чувствует такой оборотень), и собралась в потрепанный клубок под навесом автобусной остановки. Хаотично колышущаяся масса слепила из себя самой плотный грациозный абрис с изогнутой лебяжьей шеей, кокетливым профилем, четырьмя крепкими высокими ногами, обольстительно широкой, великолепно очерченной грудью и задорно вскинутым шелковистым опахалом хвоста. У Киэнна перехватило дух. Это был удар ниже пояса! Бить лошадь он всегда полагал столь же недопустимым, как и бить ребенка. Да еще такую красавицу! А вот покататься на тебе, кобылка, я бы не прочь, в любом смысле. Пламенно-гнедая арабка распрямила мокрую лоснящуюся шею и, что было духу, помчала галопом по остановившейся улице затопленного города. Киэнн невольно обласкал ее взглядом и в считанные секунды обернулся строптивым золотисто-пегим мустангом, разом ударившим мощными, точно высеченными из гранита копытами по мостовой. Занятно, что на этот раз боли почти не было — похоже, азарт и предвкушение сработали превосходным анестетиком.