Заброшенная улочка постепенно опустошалась. В скором времени на ней остались лишь две машины полицейских.
Дейбор, озираясь, прошёл по периметру ограждающей жёлтой ленты, дождался последнего эксперта из катакомб, несколько раз поправил свою форму и всё же решился подойти к сидячему в стороне детективу.
– Спасибо, мистер Бедфорд, что… позвонили… – следователь стал судорожно кашлять, заминая в кулак край своей формы.
Бедфорд усмехнулся:
– Всегда пожалуйста. Что теперь будет с Брайаном Бруксом?
– Его освободят. Теперь у нас есть настоящий преступник. Невинных мы не судим.
Детектив на этот раз попытался сдержать улыбку.
– Да, между нами было много разногласий, но мы работали над одним делом. Скоро все формальности будут улажены, и под суд пойдет Томас Уолтер. Или как его там? Ролф Мортон? Ужас…
– В чём-то его мотивы были обоснованы, – тихо сказал Бедфорд, словно бросив слова в пустоту.
– Что?
– В адрес Мортона, а не девочек.
– Хм…
Немного потоптавшись на месте, Дейбор протянул руку Бедфорду, тот ответно пожал ладонь, желая скорейшего завершения дела. Следователь кивнул и вернулся к машинам.
Через полчаса никого не осталось на холодной, забытой всеми улочке. Бедфорд встал, отряхнул снег со штанов, прижал к себе руку, которую разрывало от недавнего ранения, и побрёл пешком обратно в город, где вовсю люди с сегодняшнего дня начнут готовиться к Рождеству. На горизонте тихо вставало солнце, отблёскивая в мелких летящих снежинках, давая Нью‐Йорку новую жизнь.
Эпилог
2 декабря
Увольнение. Если попытаться залезть в этимологию этого слова, то можно понять, что его корень «воля». Это свобода от обязанностей, от работы, от какого-либо начальства. Как и у всех понятий, у этого есть и свои плюсы, и свои минусы. Уход от привычного места занятости, прощание с коллективом, стабильная зарплата – это всё считается обратной стороной получения «воли». Человек сам решает, что для него важнее. Казалось бы, чаши весов в равновесии, только от желания человека одна или вторая может очутиться наверху или внизу. Но тут следует заметить, что все эти теории и размышления актуальны лишь для добровольного увольнения по своей воле. Ведь какими бы ни были открытые перспективы будущего, быть выгнанным из горящего вагона гораздо хуже, чем самому понять его ужасность и покинуть.
Утро. Светало. Старичок засовывал очередную безделушку в большую картонную коробку. Находясь сейчас в родном кабинете, он проделывал это действие несколько раз с другими предметами, которые признавал своими. Завершая ритуал перемещения бумаг и книг в сумку, пожилой мужчина плевался, проклиная всё, начиная от этого самого кабинета и заканчивая всем белым светом.
При попытке очередной транспортировки рамки с фотографией в коробку та, буквально, выскользнула из рук и очутилась на деревянном полу. С изображения на старика смотрели двое мужчин, в одном без труда узнавался сам владелец, на десяток лет моложе, второй же выглядел доброжелательно по отношению к первому. На фото они обменивались рукопожатиями и улыбались, глядя в объектив. Фоном служило некое подобие сцены, на которой красовалась выложенная большими буквами надпись: «Студенческая весна».
«Как директор Колумбийского университета, я выражаю искреннюю благодарность вам, мистер Ватерлоо, – старичок вновь сплюнул. – Не знаю, что бы мы… я без вас делал».
– Вот теперь узнаешь! – прикрикнул он и начал неистово топтать фотографию, превращая рамку в кашу из осколков и оставляя на самом изображении коричневатые следы.
После небольшой заминки вновь продолжил своё дело. Снаружи послышались шаги. Не отвлекаясь на посторонние звуки, старичок даже не изменил выражения лица и принялся за старое.
«Мистер Ватерлоо, я иду к вам за отчётами, – скорчился мужчина. – Мистер Ватерлоо, не рассчитал силу и разбил стекло, – на лице возникла иная гримаса. – Мистер Ватерлоо, почему вы вечно угрюмый? – глаза устремились вверх, губы сплелись бантиком. – Мистер Ватерлоо, как дела у вашей жены», – пинком стул отправился в другой конец помещения.
Отправившись от небольшой одышки, он усмехнулся и начал закрывать створки коробки. После этого повернулся к выходу. На пороге стоял мужчина в зелёном пиджаке, правая рука была перевязана, глаза впивались во взгляд Ватерлоо.
Возникла тишина, которую трудно было назвать неловкой, поскольку она более походила на затишье перед партией в шахматы, когда оба соперника пытались просчитать друг друга наперёд, предугадать ход другого. Однако на лице гостя появилось слабое подобие улыбки, в то время как глаза попытались выжать максимально сочувствие.