— Я на воскресенье домой езжу, а глянуть в расписание мне было почему-то неловко.
Квета, разумеется, не понимает всей сложности его рассуждений, обусловленной тем, что он всегда зависит от обстоятельств, в которых играет пассивную роль и в любую минуту может быть выбит из этой роли; она не понимает всей исключительности его оправдания. Точнее, не понимает даже, зачем Франтишек оправдывается. И все же слова ее подчеркивают исключительность положения:
— Но это ведь так естественно, что вы по воскресеньям ездите к родителям. Какая же тут неловкость? И потом, не можем же мы быть вместе до утра!
Только эта наивная реплика освобождает Франтишка от опасения, что он по собственной вине будет окончательно и бесповоротно выбит из роли, какую принял на себя в игре с Кветой. Теперь он сразу почувствовал себя свободно, спокойно и уверенно.
— Порой я и сам не понимаю, почему поступаю так или иначе, — с удивлением сознается он. — Например, я, как правило, никогда не успеваю поесть в обеденный перерыв: как начнут товарищи за столом рассказывать о своей семье, о детях, о том, что с ними приключилось, мне как-то неловко делается при этом жевать. Как бы они не подумали, что мне это неинтересно, что помидорная подлива мне важнее их ангин, а баранина с чесноком — измены их жен. И я не ем, слушаю, пока все не остынет, пока не уйдет тот, кто делился со мной своими горестями…
Квета тихонько засмеялась. Франтишек не совсем уверен, то ли он говорит: до этого момента он и сам не понимал, почему откладывал ложку при первых же словах коллеги о кори у ребенка, а теперь он не понимает, почему сами-то его сотрапезники преспокойно продолжали есть во время своего рассказа, его, однако, есть не уговаривали.
— Точно так же я боялся, что, если посмотрю расписание, вы подумаете, что мне с вами нехорошо и я хочу поскорее уйти…
А Квета все посмеивается, тихонько, про себя. Это не обидный смех, он утешает, и Франтишку становится хорошо на душе.
— Ну, от этого страха я вас избавлю! В котором часу ваш поезд… — слегка запнувшись, она прикрыла глаза и закончила шепотом: — Франтишек?
Франтишек повторил свое имя — он полон такого неземного восторга, что под стать верующим в Лурдской пещере. На секунду его охватила паника, что все это сейчас исчезнет, как небесное видение, но Квета повторила вопрос, и он твердым голосом ответил:
— В десять — и это последний.
Квета взяла инициативу в свои руки:
— Значит, чтоб добраться до вокзала, остается меньше часа!
Она вытащила из сумочки маленький кошелек и с трогательной настойчивостью предложила свою долю в оплате ужина. Но Франтишек не позволил ей зайти так далеко. Он заплатил сам, причем обоих слегка смутило профессиональное выражение на лице официанта. «Вот дурачки!» — читалось на этом лице.
А потом они бежали по дорожке, по которой пришли сюда, и спешка была им поводом для того, чтоб время от времени прикоснуться друг к другу. Например, их руки встречались, когда надо было отвести ветку, а то раз нога Кветы съехала с рыхлой грядки картофельного поля, и девушка, вроде бы теряя равновесие, протянула Франтишку руку, которую он тотчас легонько пожал; вообще они двигались, как «Слепцы» Билека{62}. На шоссе Франтишек, спасая Квету от автомобильных щупалец-фар, притянул ее к себе за руку; они больше не отпускали рук и, насколько это позволяли машины, мотоциклы и узенькая обочина, шли рядышком.
Дрожа от холода и волнения, они спешили вперед, словно угадывали где-то в подсознании, как мало времени оставит им эпоха для такого рода нежностей.
Наконец билет у Франтишка в руке, и оба дышат, как паровозы. А паровоз тем временем приближается. Франтишек и Квета со страхом смотрят на его огни — похожие на огромные глаза ярмарочного дракона. Квета уныло вздыхает:
— Какая я все-таки дура…
Франтишек несчастен; не зная, как выбраться из такого парадоксального положения, он, заикаясь, в смятении лепечет:
— Да, я знаю… Мне и самому неприятно… Первое же свидание — и вы провожаете меня вместо того, чтоб я провожал вас…
Квета, не оглядываясь на увеличивающиеся глаза дракона, подхватывает:
— Как верная жена любимого мужа!
Франтишек с восторгом повторяет эти слова. Потом целует Квету куда-то в ухо. И так как не остается уже ни одной минуты, а вокзальный репродуктор, паровоз и пассажиры соединенными усилиями поднимают невообразимый гвалт, Франтишек кричит, будто утопающий:
— В субботу в пять, здесь, на перроне! Квета, прошу вас, придите! Придете?