— Оба приехали? А я еще и передохнуть не успела.
И снова яростно принялась тереть стекло. Ее тренировочные брюки — в мокрых пятнах, под натянутым свитером бьются большие груди, на босых ступнях — старые шлепанцы. Могла бы, конечно, приодеться ради прибытия хозяина квартиры, но это означало бы задержку, и такой же задержкой было бы слезать со стремянки, чтоб подать Франтишку руку, хотя бы и мокрую. Но Франтишек понимает — ей есть что наверстывать. Глянул искоса на приятеля — понимает ли тот тоже — и увидел одну лишь плохо скрытую досаду. Наконец учительница, прервав мытье окон, удивленно покачала головой:
— Что же вы стоите? Приготовь для него хоть кофе, — бросает она Франтишкову приятелю, а к самому Франтишку обращается с наигранной покорностью судьбе, с какой говорят люди, у которых столько дел, что они не знают, за что приняться: — Это единственное, чем мы можем вас угостить.
Франтишек пробормотал про себя:
— Pluralis majestatis…[42]
Учительница, твердо решившая наверстать упущенное, ничего не оставляет на волю случайности или стихийного развития и спрашивает настороженно:
— О чем вы там шепчетесь?
Приятель Франтишка не настолько деликатен, чтоб подыскивать иностранные выражения для ее собственнических замашек, и тон его холоден:
— С каких это пор ты изъясняешься во множественном числе?
Вопрос крайне груб, и Франтишек невольно зажмуривает глаза, словно услышал звук пощечины. Однако учительница уже слишком прочно внедрилась в квартиру.
— Мне бы твои заботы! — вздохнула она только, и черная тряпка снова пошла кружить по гладкому стеклу.
Друзья перенесли в спальню чемоданы, одеяла, костюмы и керамику. Франтишек не удержался от замечания:
— Ну вот, ты должен радоваться, что я не принял твоего предложения. Однокашник не очень-то приятное прибавление для молодой семьи…
Франтишек шутил, а приятель принял это всерьез. Взмахнув руками, словно показывая комнату, он возмущенно спросил:
— А что у нее было-то? Посмотри вокруг и скажи, есть здесь хоть что-нибудь не мое?
Давно прошли времена, когда Франтишек считал долгом соглашаться со всем. И он лишь пожал плечами:
— Мне трудно судить. Не спрашивай меня о таких вещах.
Однако приятель, оставив без внимания ударение на слове «мне», удивился:
— Как это не спрашивай? Разве эта тахта тебе не знакома? И стол, и стулья? Посуда?
Сытый голодного не разумеет, и Франтишку пришлось подтвердить, что он знает все эти предметы по дейвицкой квартире.
— Она ничего с собой не принесла, — раздраженно продолжал приятель. — Пальцем не пошевельнула, чтоб сделать возможной нашу совместную жизнь. Вот держать себя так, словно все тут принадлежит ей, — это она умеет. Не знает разве, что квартира денег стоит?
Трудно решить, кто из этой парочки держит себя более неподобающе. Приятелю все дал отец, учительнице — приятель. Франтишек полагает, что этим двум не в чем упрекать друг друга. И все же он любопытствует:
— Что же ты собираешься делать?
— Подожду, что будет дальше. Она, правда, говорит «мы», «наше», «сделаем», «пойдем», но вообще-то она меня устраивает. Досадно только, что своими манерами она оскорбляет тебя.
— Ну, это чепуха, — улыбнулся Франтишек. — Я ведь не собираюсь поселиться у вас. Но что ты будешь делать, если она захочет оформить брак?
— Буду оттягивать.
— До ее сорокалетия?
— Хотя бы.
Франтишек испытывает сочувствие к стареющей девице, у которой нет своей квартиры.
— А это не жестоко?
— Нет. Никто ее тут не держит.
Помолчав, приятель добавляет:
— И ничто здесь ей не принадлежит.
Франтишек кивает согласно. Что уж тут рассуждать о жестокости, когда такие счеты… Они раскладывают вещи, прибивают крючки, расставляют мебель. Покончив со всем, садятся к столу, чтоб угоститься дорогим ликером из дейвицких запасов. Как видно, дело с угощением обстоит не так уж плохо. Учительница, узнав, что Франтишек не собирается ни жить здесь, ни даже приезжать с ночевкой, становится вдруг очень любезной.