— Красная Корова. Приведите-ка ее!
Красная Корова было прозвищем создания лет тридцати, лицо ее было обезображено рожей; эта женщина работала в коровнике государственного имения. Она родила четверых детей и примерно столько же сделала выкидышей. Никто не признавал себя отцом, хотя кое-какие подозрения и высказывались. Красная Корова явилась со смущенной улыбкой и в ужасе попятилась перед низеньким, в дорогой шубе доктором, который с наигранной строгостью принялся размахивать кулаком перед ее изуродованным пылающим лицом:
— Анка, еще раз это сделаешь — сама знаешь, что тебе будет! В последний раз предупреждаю!
Своеобразная трактовка законности доктором Фрёлихом сегодня показалась бы нам до некоторой степени сомнительной, но людям она нравилась, и они долго комментировали и обсуждали всякий его поступок, всякое высказывание — до тех пор, пока опять кто-нибудь не повесится в сарае или не устроит себе выкидыш.
По каким-то непонятным причинам доктор Фрёлих оставил Франтишка последним в очереди, хотя на призыв докторши: «Мужчины!» — тот вошел в кабинет во главе группы человек в пятнадцать: скотников, возчиков из Уезда, прокатчиков, шахтеров, кузнецов, каменщиков, землекопов и поденщиков — частью из самой Гостоуни, частью из других поселков в окрестностях Кладно. Доктор со всеми на ты, и об их недомоганиях он отзывается с грубоватыми шуточками, по большей части невероятно глупыми. Ощупывая мускулистый живот какого-то рабочего с кирпичного завода Задака — рабочий лежал на обыкновенной кушетке, которая, несомненно, служила местом послеобеденного отдыха доктора (под ней валялось не меньше тридцати литровых пивных бутылок[7]), — доктор, фальшивя, напевал песенку собственного сочинения: «У кого монеты — дома тот филонит, у кого их нету — у Задака ломит». Молодого вальцовщика, жалующегося на загадочное колотье в груди, доктор выгнал, примолвив, что, если б это было еще во время войны, ладно, дал бы ему дней десять поваляться в постели, но на четвертом году мира — «сыпь, сыпь отсюда и больше ко мне не лезь!». Вальцовщик попятился в испуге, и всем было ужасно смешно, все казались самим себе важными персонами, словно их связывали с доктором узы суровой мужской дружбы, словно и они принимали участие в изгнании молодого лодыря, и начали вспоминать разные истории о великодушии доктора в период войны; но доктору все это почему-то вдруг перестало нравиться, он торопил пациентов раздеваться, все крепче прижимал пресс-папье к выписанным рецептам, все резче пристукивал латунной поковкой, которой придавливает огромную кучу бумажек. Франтишек, с восхищением разглядывавший большой диплом под стеклом, на котором из всей массы латинских слов ему были понятны только «доктор медицины Эмиль Фрёлих», не успел и оглянуться, как остался в кабинете последним.
— Ну-с, что новенького в Праге? — равнодушно спросил доктор, и Франтишку вдруг стало смешно.
Еще и недели не прошло, как он, после школьного спектакля «Два года каникул» по мотивам Жюля Верна, приехал домой последним поездом, из которого вышли только два пассажира: он сам и доктор Фрёлих. Доктор был пьян и ничем не отличался от уездского пропойцы Воячека. Он мотался по кругу, шлепая в грязной снежной каше, спотыкался о вонючие кучи прошлогодних обрезков свеклы и с явным облегчением углядел Франтишка. «Отведи меня домой», — приказал он парнишке авторитетным тоном.
Отказаться было неудобно, и Франтишек пожалел, что нет поблизости Йирки Чермака с тачкой. Ведь развозить по домам пьяных составляло одно из их любимых развлечений. Летом они вытаскивали упившихся из сплетения ножек железных столов и стульев, расставленных под каштанами, акациями и вязами в саду ресторана пана Гинека, зимой выволакивали их из романтической распивочной того же заведения с черного хода. А теперь надо было тащить доктора одному, без транспортных средств в Гостоунь, до которой час ходу. Доктор Фрёлих время от времени предпринимал подобные вылазки в столицу. Являясь источником всякого рода домыслов и некоторого восхищения, экскурсии эти способствовали его популярности. Обитатели Уезда, Гостоуни и Птиц все еще располагались по ступенькам старой социальной лестницы, и если доктор посещал пражские бордели, где, несомненно, платил крупными купюрами, то это незримыми нитями связывало его с холостильщиком Беранком, платившим мешком пшеницы за подобного же рода услуги, оказываемые в одной из бесчисленных заплесневелых каморок заведения пана Гинека, или с общепризнанным эротоманом, сидельцем табачного киоска Хоцем, валютой которому служил, естественно, табак, точнее, сотня сигарет марки «Зорка» в мягкой упаковке кубической формы.
7
Узкому кругу друзей служащих пивоваренного завода — например, мастера, помощника мастера или бочара — в знак расположения поставляли пиво в литровых бутылках. Остальные довольствовались бочковым пивом или пол-литровыми бутылками. Пивной завод находился в Уезде и функционировал до 1950 года, потом его прикрыли, а в здании устроили склад зерна, кукурузы, свеклы, бобовых; кроме того, в обширных лабиринтах заводских подвалов Единый сельхозкооператив стал выращивать шампиньоны. —