Сейчас Франтишек не знает, что ответить; он не знает, что имеет в виду доктор, спросив, что новенького в Праге: дела в гимназии, события Февраля{22} или открывшуюся недавно, на праздник св. Матфея, ярмарку. Что его интересует: ярмарочное «чертово колесо», экзотические пресмыкающиеся, напавшие на чернокожих у палатки белого путешественника капитана Гринта Мэча, позиция президента Бенеша в современной ситуации? Но доктор по свойственному ему обычаю никакого ответа не ждет; склонив голову, он рассуждает как бы про себя:
— Игру-то они выиграли. В этом уже никто не сомневается. Коммунисты. Гм. Но они перережут друг друга. В этом уж не сомневаюсь я. Это закон всех революций. Он не знает ни исключений, ни пощады. Дантон, Робеспьер, Французская революция…
Тем самым доктор заронил в душу Франтишка вопрос, на который долго-долго не было ответа. До тех пор, пока Франтишек не узнал, что за время, когда во Франции совершалась революция, в Англии и Соединенных Штатах за самые обыкновенные преступления против собственности было казнено куда больше людей, чем приговорил к смерти за измену французский революционный трибунал. До тех пор, пока ему не стало известно, что за один-единственный день наступления на Сомме в июле 1916 года английские генералы обрекли на истребление больше человеческих жизней, чем их погибло за всю Французскую революцию.
Помолчав, доктор Фрёлих вручил Франтишку справку, в которой было написано по-латыни: «Confectio porci», что в переводе означает «убой свиньи».
С этим курьезным оправдательным документом в кармане Франтишек волен теперь двинуться домой, в Уезд, по весьма-весьма унылой дороге, прямой, как линейка, по дороге, которую замыкает на горизонте невысокий холм с тонким шпилем на башенке францисканского монастыря; позади монастыря — силуэты копров, терриконов и срезанные конусы доменных печей, а направо и налево — только пашни да вороны, нечленораздельно спорящие о том, как давно проложили эту дорогу. Впоследствии Франтишек часто будет вспоминать ее — конечно, отнюдь не с сегодняшним добрым чувством, что так легко получил справку от врача. Такие настроения недолговечны. Нет, он будет вспоминать, как бежал по этой дороге «язык на плечо», если воспользоваться современным выражением, бежал звать доктора Фрёлиха, чтоб тот сделал матери укол; и как он, все так же, язык на плечо, подобно травленому зайцу, подобно гончей, несся в обратном направлении, следом за доктором, катившим на велосипеде. Если сейчас Франтишек, радуясь оправдательному документу, может на ходу решать проблему, как ему за эти свободные дни написать домашнее сочинение на тему «Наш дом (описание)», то для родителей его в это же время тема «Наш дом» приобретает куда более конкретную форму. Беглое упоминание о семье Франтишка далеко не исчерпало ее характеристику. И если Франтишек в своем сочинении соврет довольно некрасиво, описав лишь незначительную часть того нелепого конгломерата «квартир», причудливо соединенных сараями, курятниками, голубятнями, свиными закутами, погребами и сточными канавами, — ту часть, в которой живет его семья, то, да будет сказано в его оправдание, что, имея уже трехлетний опыт учебы в Реальной гимназии имени Бенеша, он, упрощая описание, стремился сделать его более правдоподобным и понятным для других; мы же не имеем на это права. Ибо семья Франтишка, состоящая из семи человек, занимала две комнатушки в бывшем амбаре Жидова имения, который со всем, что в нем когда-то находилось, переделали под жилье. Фантазия тех, кто перестраивал амбар, не знала удержу, ничто их не смущало. Мы не в состоянии описать все эти чудеса, достаточно сказать, что в упомянутом амбаре разместилось шесть семей, насчитывающих в общей сложности двадцать пять человек. Если понятие «пролетариат» далеко отошло от своего первоначального значения, то здесь, в бывшем Жидовом имении, оно полностью соответствовало своей этимологии: proles — потомство. Все жилые отсеки амбара были соединены переходами: то темными, как ночь, то светлыми, с ласточкиными гнездами, то широкими — трактор проедет, то вдруг сужающимися — и двум людям не разойтись. Впрочем, тема «Наш дом» остается чисто академической. Сейчас вопрос — куда положить французскую тетю с ее семейством, которое ежегодно приезжает помогать резать свинью. На убой свиньи — обязательно, но часто тетка гостит здесь и просто так, из чего, естественно, следует, что расположение на ночлег давно продумано. Понятно, часть семьи хозяев «дома» укладывается на пол около печки, сооруженной из молочного бидона. Ах, как красиво раскалялись большие буквы «MOLKEREI» — «МОЛОЧНАЯ»! Для людей нашего времени слова «французская тетя» имели бы куда более экзотическое звучание. Автомобили «пежо», «рено», автомобили всех марок мира, сладостная Франция, недосягаемый Запад, жизнь за железным занавесом, жизнь и свобода предпринимательства… Путь к свободной жизни, тузексовые боны, продается автомобиль из «Тузекса», меховое манто из «Тузекса», зимнее пальто, демисезонное пальто — все иностранных фирм… Но нет, французская тетя подобных реминисценций не вызывала, отчасти потому, что тогда было не то время — хотя мы вовсе не беремся утверждать, что и тогда не нашлось бы людей, которые с удовольствием поменяли бы свою одежду из волокон крапивы и вискозы на платье из более традиционных тканей, — отчасти же по той причине, что тете, простой душе, было отказано в богатствах мира сего. Если б нам захотелось скаламбурить и принять иронический тон, мы сказали бы, что тетя проспала эпоху вышеупомянутых рекламных объявлений. Ибо к тому времени она уснула вечным сном. Но не таков наш характер, да и настроение не то, тем более что и времени у нас не остается, так так тетя со всем своим семейством уже появилась на горизонте. С Франтишком они повстречались на деревенской площади и вот уже входят в калитку бывшего Жидова двора. Идут они гуськом, и это естественно, ибо калитка настолько узка, что мощная тетина фигура с трудом пропихивается через нее, чуть не стирая боками кое-какие неприличные рисунки на столбиках. Итак, впереди могучая тетя, за ней низенький дядя в черном зимнем пальто и черной шляпе, при усах а-ля президент Пуанкаре, далее кузен François (читай, как произносит тетя, — «Франсуа»), от которого сбежала жена-француженка по причине того, что «Франсуа только и знал, что жрать бифштексы» (лапидарное тетино объяснение факта, на какие ныне изводят кипы бумаги при бракоразводных процессах) — послевоенная республика с ее карточной системой распределения продуктов питания и текстильных изделий, понятно, не в состоянии была удовлетворить аппетиты кузена. За этим кузеном следовал его брат Roger (читай — «Роже»), который в свое время до тех пор интересовался любимым заводным паровозиком Франтишка, пока не сломал пружину, после чего положил игрушку в машинное масло в надежде, что его благотворное воздействие снова приведет паровозик в движение; строй замыкал Франтишек. Вот все они проходят уже мимо шести дощатых нужников[8] — в Жидовом дворе помещалось двенадцать семей, так что каждый нужник обслуживал две; мимо шести свиных закутов — ибо лишь половина семей пользовалась привилегией держать свиней; вот они шлепают по слякоти у канавы, где к обуви пристает свиная щетина, а ноги скользят по сорванным копытцам — ибо пять свиней уже забито, остается одна, — минуют годами накапливавшуюся навозную кучу и подходят к крольчатнику под окнами Франтишковой квартиры, причем кролики начинают бешено топотать в своих клетках. У каждой эпохи свой тип женской красоты, свой тип идеального мужчины, у каждой эпохи свои ритуалы прощаний и встреч. И никто не убедит тетю, которая задолго до войны покинула родину из-за безработицы, что на пороге космического века уже нет нужды целоваться и плакать при встрече. Она строго придерживается прежних правил: звучно чмокает всех, плача в голос, что вовсе не мешает ей — мы чуть было не написали «не мешает говорить», словно звуки, издаваемые ею, можно назвать обыкновенной речью, — не мешает ей хладнокровно одернуть дядю: «Veux tu poser ce verre! Cet ivrogne invétéré y claquerait tout en eau-de-vie, si je le laissais faire!»[9]
8
Нужники располагались на одной из четырех сторон двора; они были сколочены из досок, имели общую крышу и были разделены дощатыми перегородками. Отверстия от выпавших сучков затыкали бумагой или окурками. —
9
Поставь сейчас же рюмку на место! Пьяная рожа, дай ему волю — утопится в водке!