— Не пойму я здешних людей, — пустилась в объяснения мать Франтишка (тетка приходится ей золовкой). — Прикрепили к одной уборной Зеленкову — евреечка она, вышла за заведующего складом пивного завода, а сама-то из концлагеря вернулась, — так вдруг все заявили, что не хотят иметь общую с ней уборную. А вот то, что Анка заразная, на это им наплевать! — (Анка — та самая Красная Корова, о которой уже упоминалось; мать Франтишка никогда не унизится до употребления этого прозвища — она тоже по-своему дама.) — Сначала-то стали подкладывать под себя бумагу: мол, зараза и через перегородки проникает. Потом переделали замок на ее уборной, но этого показалось мало, потому что у нее-де есть отмычка и она ходит в чужие уборные. Тогда переделали замки на всех, раздали новые ключи к ним, а ей не дали, но Отик (отец Франтишка), когда ему вручили ключ, при всех выбросил его в канаву.
— И правильно сделал, — обрадовалась тетка.
— Да ничего это не решило. Пришлось Отику построить отдельную уборную для нас. Это тут рядом, только смотрите не испугайтесь!
Вскоре тетя вернулась, красная от смеха — но и немножко от досады.
— Ну и удумал же наш Отик! В жизни такого не видала, хотя по всей Франции проехала, от Лотарингии до Марселя!
Дело в том, что отец Франтишка построил нужник вполовину ниже обычного, рассудив — впрочем, довольно верно, — что сидящий человек вдвое ниже стоящего. Ясно как день, что если он полагал таким образом сэкономить себе работу, то изрядно ошибся; впрочем, зачем об этом говорить, он и сам, без сомнения, понял это. Тетя озадаченно качает головой — и это, можно сказать, счастье, так как, ошеломленная странной логикой своего брата, она не обратила внимания на большие деревянные часы с латунными гирями, прибитые к боковой стенке шифоньера. Тоже дело рук Франтишкова отца, мотивированное тем, что к этой боковой стенке шифоньера примыкает кровать и, стало быть, имея часы перед глазами, нет надобности вставать с постели, чтоб выяснить, который час. Но вот уже входят мясник в клетчатой рубашке и пражская тетка с дядей. Уделим им немного внимания, пока мясник проверяет свои ядовито-острые ножи, пока он пьет черный кофе с ромом, заедая чем-нибудь сладким. Угощать мясника сладким — закон: мясник из принципа не ест мясного. Он вегетарианец. А пражская тетя, строго говоря, доводится Франтишку двоюродной сестрой, но по причине большой разницы в возрасте все братья и сестра Франтишка называют ее тетей. Она тощая, невероятно работящая, помощь ее при убое свиньи необходима. Тем не менее появление пражских родственников действует на наше семейство, как холодный душ. Ибо это нелепое семейство, умеющее как-то перебиваться со дня на день, что называется, из кулака в рот, просто не знает, как отнестись к удачливым людям. Мать, держа в охапке тяжелые, бесспорно дорогие шубы пражских родственников, растерянно озирается, не зная, куда бы их положить. Везде шипит пар, повсюду грязь… В конце концов, чтоб не замарать дорогих вещей, она кладет их на кровать в дальней комнате. Двоюродная сестрица Франтишка с супругом — владельцы небольшой лавки колониальных товаров в Пражском Граде. По хозяйке это не так заметно, зато хозяин — копия немецкого фабриканта с картинки в некоем журнале времен протектората. Под той картинкой была надпись: «Он выбился в люди собственным трудом». Одну лишь французскую тетку, кажется, не угнетает присутствие «коммерсанта», торгующего ныне сырами, маринованными огурцами, пряностями, снятым молоком и повидлом. На его лавчонке в кривой, узкой и темной улочке Града тоже красуется новая вывеска на чешском языке: «ЯН ЛИНДНЕР. СМЕШАННЫЕ ТОВАРЫ». В сущности, это отчасти камуфляж, потому что «Ян Линднер. Смешанные товары» торговал всем, в чем ощущалась нехватка в послевоенные годы. Франтишек не мог забыть, как опозорил их этот торговец, когда вскоре после войны увязался за группой земляков, едущих после семилетнего отсутствия навестить родную деревню в освобожденной пограничной области{23}. (Ах да, увлекшись повествованием о забое свиньи и об участниках этого действа, мы забыли упомянуть, что семья Франтишка была в Уезде частицей островка переселенцев, которые в тридцать восьмом году бежали из пограничья внутрь страны, чтобы, как выразился отец Франтишка, в школе его детей не называли так, как называли его самого: «Tschechische Schweine»[10].) Комедия началась еще в поезде. Когда перед прослезившимися земляками открылась причудливая линия Чешского Среднегорья, наш «коммерсант» воскликнул с наигранным восторгом: «Боже, как прекрасны Крконоше! И эти горы хотели отнять у нас немцы!» После такого патетического возгласа отцу Франтишка понадобилось срочно завязывать шнурки на ботинках — он прятал лицо от земляков, которых этот возглас покоробил. Ведь он прекрасно знал, что в то самое время, когда беженцы грузили на свои телеги клетки с кроликами, комоды, будильники и швейные машинки, Ян Линднер постигал в Вене искусство розничной торговли, а позднее, в своей лавке в Пражском Граде, наклеивал по ночам на большие листы талоны от продовольственных карточек и с удивлением убеждался, что годовой оборот его «GEMISCHTE WAREN»[11] составляет миллион. Но в конце концов, кому-то надо было заниматься и этим… Стоя в группке земляков, приехавших навестить родную деревню, перед фотографом, пригнувшимся за своим штативом и спрятавшим голову под черным сукном, Ян Линднер страшно нервничал: как бы его спутники не смешались с обступившими их престарелыми туземцами и новыми поселенцами. Поэтому, как только аппарат щелкнул, Ян Линднер развязал рюкзак и начал предлагать свой товар. Мы сказали «свой», но точности ради добавим, что костяные гребни, пуговицы и всякого рода пряжки были поставлены Линднеру его венским зятем, который, как это ни странно, во время войны сколотил себе на них состояние. Торг был успешным. Сегодня мы сказали бы, что, приговаривая: «Заграничный товар!», Ян Линднер опередил время, ибо он, без сомнения, первым в нашей республике изобрел эту волшебную формулу и с ее помощью воздействовал на доверчивые души. Хоть и был он розничным торговцем, однако никаких иллюзий относительно ценности послевоенных денег не питал и обменивал роговые гребни на мерки яблок, пуговицы на груши, пряжки на огромные запотевшие сливы. Часть своей галантерейной дребедени он предусмотрительно оставил — для вознаграждения земляков, которые на обратном пути тащили до станции его мешки с плодами «сада Чехии»{24}, «этого земного рая»{25}. На что он затем в своей лавчонке сменял это редкостный в послевоенной Праге товар, нам неизвестно.