Тут перед нами один их тех почти невероятных парадоксов, какие сопровождают нашу жизнь. Когда из пограничных областей, уже занятых немцами, телеги, груженные мебелью, перинами, посудой, курами и кроликами, добрались наконец до Уезда, родители Франтишка убедились, что в двух комнатушках, предоставленных им в Жидовом дворе, их скромную обстановку не разместить. Тогда отец и мать, поделив между собой массивные строения с наглухо запертыми воротами, составляющие подобие некоей грозной флотилии, принялись стучаться в их двери, украшенные изображениями святых Вацлавов, Флорианов и Янов Непомуцких{28}, а также эмблемами, напоминавшими о лучших временах нации Гуса, Козины, Жижки из Троцнова, братьев Веверковых, и спрашивать, не найдется ли местечка, куда бы можно было временно поставить два-три предмета домашней утвари.
«А вас никто сюда не звал» — таков был наиболее приемлемый ответ капитанов этих пузатых белых судов, оснащенных статуэтками, фронтонами и надписями, взывающими к лучшим национальным чувствам. «Не дай погибнуть ни нам, ни грядущим!»{29} Только патер Бартоломей, возвращавшийся после похорон с большим деревянным крестом под мышкой, велел им повернуть телегу к монастырскому холму, чьим отличительным признаком в этом краю шахт и доменных печей служил тоненький шпиль над колокольней. В монастыре и сложили лишние шкафы, столы и ящики с посудой.
Поэтому теперь смиренная просьба «меньшого брата» Северина вызывает чувства в диапазоне от любопытства до чуть ли не паники. Однако сам минорит никаких подробностей не знает, и семья соглашается на том, что — ничего не поделаешь — в ближайшее воскресенье придется пойти к мессе, разузнать, что да как. Настроение, впрочем, начинает портиться. Портится оно и у Франтишка: растерянно озирая собравшихся — а их число возросло за счет односельчан, которые ни за что не упустят величайшее в году зрелище — тетку и дядю из Франции, овеянных ветрами далей и давно утерянной страны детства, — гимназист ломает голову над тем, где бы ему пристроиться писать домашнее сочинение на тему «Наш дом (описание)».
— Я бы на вашем месте не беспокоился. Думаю, Готвальд не переживет, если ваша мебель сгниет во дворе. Вот выселите богатых крестьян, и места будет хоть отбавляй, — говорит лавочник из Пражского Града так, чтоб слышала французская тетя.
Но французская тетя уже не слышит: восседая посреди односельчан, она расшифровывает снятую со стены желто-коричневую фотографию под стеклом, припоминая тех, кто на ней запечатлен, со всеми их судьбами. Да, на фотографии этой — все присутствующие: женщины в белых, мужчины в темных фартуках; с одного края управляющий имением Бажинов, только что вступивший тогда в эту должность, ибо, будучи дворянином, бежал из революционной России, а с другого края французский дядя, в ту пору лишь с намеком на усики. «Ах, Россия, Россия!» — вздыхал управляющий Бажинов, сидя в трактире в пестрой компании словацких дротарей, подрабатывавших на уборке хмеля, немецких помещиков и чешских учителей, полицейских и батраков.
— Слушай, Псотка, твой-то помер ли? — с грубоватостью, которая никого здесь не задевает, обращается тетка к толстой седоватой женщине, стоящей в кучке односельчан. — Помню, когда мы в двадцать втором уезжали во Францию, у него после ушиба сухотка спинного мозга приключилась, пластом лежал, не двигался.