Кормится он тем, что подрезает копыта коровам и волам, подковывает волов — эта работа ниже достоинства уездского кузнеца Штайнера, владельца упомянутого вездехода и подписчика на «Вестник» и «Лешетинский кузнец», — подрабатывает на железной дороге да еще тем, что дает напрокат лохань для ошпаривания и треногу для подвешивания свиных туш. Во всем этом нет ничего зазорного. Бедняки в Уезде забивают свиней раз в год, да и то не всякий, им нет расчета приобретать огромную лохань, чтоб потом она целый год рассыхалась. Точно так же не смогли бы они целый год ходить равнодушно мимо трех кольев треноги — обязательно сожгли бы на дрова. Поэтому они охотно заимствуют у Жерди его собственность — несколько корявую собственность, — платя за прокат кровяной колбасой, частью свиной головы и похлебкой. Злые языки утверждают, что Пенкава кормится этим всю зиму. Тут трудно что-либо сказать. Такого рода лакомства легко приедаются.
К домишку этого Пенкавы, расположенному довольно курьезно, и направился Франтишек, чтоб исполнить требование своей классной руководительницы. Есть шуточная загадка: что было раньше, курица или яйцо? Такой вопрос напрашивается и при виде домишка Пенкавы. От перекрестка в центре Уезда расходятся четыре луча; к одному из них тесно прилегает это разнообразно скособоченное и разнообразно залатанное строение. Вдоль луча, естественно, тянется тротуар — с одной стороны, с той самой, на какой стоит жилище Жерди. Начинаясь от центра, луч ведет мимо бывшего полицейского участка, ныне милиции, за ним, во всю полутораметровую ширину тротуара, целиком заняв его, высунулся домик Пенкавы, а после него уже снова отступило от тротуара здание бывшей управы, ныне Национального комитета; дальше уже нет ничего интересного, потому что луч выбегает в поле и кончается у станции. И вот вопрос: что было раньше, дорога, к которой вплотную придвинулся дом Пенкавы, или этот дом?
Так или иначе, а домишко покрыт толстым слоем грязи, включая окна, находящиеся в каком-нибудь метре от земли. В кухоньке, темной, хотя на дворе еще светло, висит единственная картина, зато в красках, — репродукция с портрета маршала Сталина. Нельзя не задержаться на этом хотя бы на полминуты.
Уезд не славился набожностью, несмотря на близкое соседство монастыря, не было в нем ни писмаков{44}, ни знаменитых земляков, и похвастаться он мог одним-единственным изваянием — каменным соколом над «соколовней», если не считать статуэток святых Вацлавов, святых Флорианов и Козин, которые в прошлом кто-то, видимо, продавал дюжинами. Единственными портретами были изображения президентов в школьных классах, в полицейском участке и в канцелярии местной управы. Картин не водилось даже у помещиков. Но не было жилья, даже самого бедного, где бы не висел портрет Сталина, причем с самого сорок пятого года. О крайней бедности, граничащей уже со сферами преступности, проституции и бродяжничества, свидетельствовало лишь то, что фотография Сталина была вырезана из газеты; некоторое благосостояние подтверждала цветная вырезка из журнала, и лишь немногие владели портретами под стеклом.
— Ну, с чем пришел? — обычным вопросом встретил Франтишка председатель деревенской партийной организации.
— Да мне, пан Пенкава, нужна справка, что я был на демонстрации.
И оба уставились друг на друга.
— Ну, был ты на демонстрации, и что? — осведомился дипломированный кузнец, полагая, что это ставят в вину Франтишку. — Или кто из учителей против?
— Как раз наоборот, пан Пенкава, нынче это обязательно.
Другой бы не месте Жерди поднял брови да и подписал бы нужную бумажку и печатью прихлопнул. Было время, когда майские демонстрации запрещались, теперь настала пора, когда участие в них обязательно, ну и ладно. Но тут до Жерди доходит вся нелепость такого требования.
— Чтоб я писал какую-то бумажонку для какого-то ученого профессора в Праге, да еще с этой вот печатью?