Экзамены — устные и письменные. Четвероклассники являются, вооружившись брошюрами и газетами, ибо прошел слух, что спрашивать будут биографию Готвальда, речь Копецкого и решения IX съезда КПЧ{54}.
В коридоре перед чертежным залом — прямо как в кадре итальянского фильма об анархистах, где старичок, ветеран движения, экзаменует новых адептов анархизма, задавая им всего два вопроса: «Когда родился Бакунин?» и «Когда родился я?».
Однако ни одна из ожидаемых тем экзаменующимся не предлагается. Напротив, спрашивают по самым обыкновенным предметам в объеме, не превышающем программы младших классов. Только девица в голубой рубашке однообразно осведомляется у каждого, состоит ли он в Союзе молодежи, но так как среди учеников кварты мало кто достиг пятнадцатилетнего возраста — исключение составляют второгодники, — то девица задает другой вопрос: собирается ли экзаменующийся вступить в этот союз. На что все с жаром отвечают утвердительно. Нынче мы, конечно, уже несколько иначе представляем себе формы идеологической работы, но для того времени, когда выступать с позиций победителей учили все, кто внес в эту победу свою долю, не исключая ведущих государственных деятелей, такая форма была по крайней мере корректной. А пока что победоносную мощь рабочего класса представляет в гимназии имени Бенеша лишь небольшой островок учителей и учащихся, плавающий в океане неопределенности; но близится время, когда жажда воплощать молодую неизмеримую силу народно-демократического государства охватит в этом белом железобетонном здании очень и очень многих и формы идеологической работы станут походить на те, какие практиковал старичок анархист по отношению к претендующим на честь подкладывать бомбы под унитазы премьер-министров.
Франтишек, ожидающий своей очереди, неспокоен. Его фамилия в первой трети алфавитного списка, и он скептически относится к информации тех, кто уже «прошел», — мол, в общем, кроме вопроса о Союзе молодежи, все гораздо легче, чем на обычных экзаменах. А вдруг Франтишку опять придется оправдывать чьи-то представления о том, как должен отвечать парнишка из рабочей семьи? Тем более что в заключение экзаменов действительно спрашивают, кто какой уклон выбирает, а тут Франтишек в отчаянном положении, ибо до сих пор не знает, на что решиться.
Но как уж оно бывает, все происходит совсем не так, как ожидалось. Франтишек сравнительно гладко решает задачу на правила Эвклида и никак не может взять в толк, почему все трое экзаменаторов стоят над ним с напряженным выражением лиц. Бывший артиллерийский офицер — в какой-то полувоенной форме, на нем офицерские брюки цвета хаки, зеленая гимнастерка и зеленый засаленный галстук; на бывшем узнике концлагеря — костюм, сохранившийся, видимо, со студенческих лет, учитель еще не успел завести новый. Он напоминает Франтишку актера-любителя перестарка, который должен играть в спектакле роль гимназиста и для этого меняет голос. Одна лишь девица выглядит нормально, хотя и она переняла от своих коллег выражение напряженности.
Математика — последний предмет на экзамене, и, после того как Франтишек устно обосновал свой вариант решения задачи, артиллерист не выдерживает и в тишине, в которой чувствуется облегчение, говорит:
— Слава богу, прямо камень с сердца!
Франтишек, привыкший искать в словах учителей скрытый смысл, наивно спрашивает:
— Почему?
И экзаменатор, отнюдь не привыкший говорить со скрытым смыслом, отвечает правду:
— Потому что мне было бы здорово досадно, если б именно ты провалился и нам пришлось бы выгнать единственного парнишку из рабочей семьи.
Впервые за все время своей карьеры в гимназии слышит Франтишек слова, в которых нет ни угрозы, ни издевки.
Так бывает, когда ждешь удара, а тебя погладили. Франтишку страшно захотелось немедленно сделать что-нибудь такое, чтоб показать, до чего нравится ему этот человек в полувоенном. Но ничего такого ему в голову не приходит, и он только улыбается, благодарно и глуповато.
— В какой же области хочешь ты продолжать учебу? — приготовился записать учитель.
Франтишек посмотрел на артиллериста и во внезапном озарении, полагая, что доставит этим приятное симпатичному математику, выпалил:
— В технической!
Так решилась вся его дальнейшая жизнь.
Невероятно, но факт. Решение пришло не как следствие долгих мучительных размышлений на уроках математики или во время бесконечных прогулок по историческим местам Праги, оно не вытекало из реминисценций о прошлом, из жажды постичь непостижимое, оно всплыло на гребне нежданной, неуловимой, неконтролируемой и неуправляемой волны благодарности. Несомненно, нет нужды подчеркивать, что было это решение колоссальным недоразумением, следствием весьма проблематичного отожествления математики с техникой. Но, как говорится, будущему поверять опрометчивые поступки настоящего.