Неподалеку от палаток, где на костре тетка варила картофельный суп, убирали сено; и тетка в разговоре поинтересовалась судьбой бывшего владельца этого луга, немецкого крестьянина Йозефа Груса. Молодой секретарь Национального комитета, один из тех, кто с первых дней заселения пограничья действительно спасал, что мог (в отличие от деклассированных элементов и пройдох управляющих), с важным видом ответил:
— А мы и его выслали за пределы Чехословакии.
Тут тетка, только что призывавшая на голову немцев десять смертей, уперла руки в бока и, созывая все свое разросшееся семейство, возмущенно кричит:
— Ну, слыхали вы что-нибудь подобное?!
— Пани, — строго останавливает ее молодой секретарь, — я благодарен вам за помощь и только поэтому не слыхал, что вы сказали.
На что тетка буркнула в сторону своих:
— S’il n’a rien entendu, il est sourd, alors![31]
— Напоминаю, что фашисты творили жуткие преступления в концлагерях. Жуткие, — повторил секретарь.
— А вы были в концлагере?
— Нет. Вы же, насколько мне известно, жили в это время во Франции.
Тут тетка с торжеством показывает на своего среднего сына Франсуа:
— А вот он в концлагере побывал!
Судьба Франсуа в самом деле разительный пример того, какую незначительную роль играет в обществе бедняк, стоящий на низшей ступени иерархической лестницы.
Во время войны на стороне Франции сражался и восемнадцатилетний Франсуа, не совсем понимавший почему. Он попал в плен и из лагеря для военнопленных, где условия были вполне сносными, оживленно переписывался с родными под Марселем. Обе стороны сияли довольством. Тетка была рада, что сын не дал себя убить за чужую страну; Франсуа радовался, что ему дают есть. Так длилось до тех пор, пока немецкая основательность не установила, что Франсуа, в сущности, чех. После этого все пошло кувырком. Ничего не понимающего Франсуа моментально отправили в концлагерь. Он дважды бежал оттуда, и оба раза его ловили, самым жестоким образом давая понять, что он в заколдованном кругу, из которого ему не вырваться. Родины своей, откуда вышли его родители, он не знал, принадлежность к французской армии его не спасла, и в горькие минуты парню впрямь начало казаться, что нет ему нигде места на земле, кроме как в концлагере.
Ссылка тетки на концлагерь оказалась достаточно сильным аргументом, и молодой секретарь прекратил спор, который все равно ни к чему не вел.
Подходило время оглашения результатов экзаменов, и нервозность Франтишка возрастала. Он не боялся, конечно, ухода из гимназии «в практическую жизнь». И не боялся «разжалования» — он опасался недоразумений.
Все, кто имел касательство к его судьбе, старались, будто сговорившись, искоренить все, что связывало его с прежней жизнью, до поступления в гимназию. Заведующий начальной школой Заградничек превратил мальчишку, каких уездские батрачки родят десятками, в странного чудака.
Пример — станция в Уезде. Ежедневно там скапливается множество мужчин и женщин. Поезда подходят справа и слева. По утрам — ежечасно, затем пореже. Каждый поезд делит толпу ожидающих на две части. Половина уезжает в Кладно, другая — в Прагу. Поезда ходят плохо, они грязны, всегда переполнены. Проезд на ступеньках — обычное явление. Зимой вагоны не отапливаются и не освещаются. Поезда с ослепшими, замерзшими окнами ползут, словно ниоткуда и никуда. Езда в них никому не доставляет удовольствия, это необходимое зло, к которому почти ежедневно добавляются все новые и новые осложнения, и люди поневоле начинают верить в судьбу. Поезд опаздывает; поезд ждет встречного, пропускает экспресс, берет воду, меняет паровоз, нет пара, нет сигнала… Ездят только по крайней необходимости. И вдруг в один прекрасный день, первый день нового учебного года, в толпу всех этих железнодорожников, вальцовщиков, шахтеров, уборщиц в министерствах и больницах, судомоек, сторожих пражских уличных уборных затесался мальчишка, который, словно это в порядке вещей, вместе с ними входит в вагон и вместе с ними выходит. Пассажиры — а они все хорошо друг друга знают — заинтригованы. Вскоре им становится известно, что этот бедняга, ежедневно разделяющий железнодорожные муки со столькими взрослыми, терпит все это добровольно ради единственной цели: перестать быть одним из них. Услыхав, что так ему предстоит мыкаться долгих восемь лет, взрослые волей-неволей начинают сопоставлять цель своих поездок с его конечной целью. Снисходительное любопытство дает трещину, трещина расширяется — и вот уже целая пропасть. Все эти люди встречаются каждый день: в трескучие морозы греют застывшие пальцы над полупогасшей печкой в сыром тепле зала ожидания, выдувают дыханием кружочки в белых морозных цветах на стеклах, выстукивают озябшими ногами ритм по проолифленным половицам; весной переходят вброд разливы слякоти, отважно ступая по лужам вокруг станции, серебристым, как океан; летом глотают тучи пыли, которые поднимает на унылой равнине малейший ветерок; осенью шагают, подобно охотнику за зайцами или куропатками, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, тяжелой пашни: дорога завалена бесформенными комьями земли, отвалившимися от гусениц тракторов, от колес телег и прицепов, свозивших грязную свеклу к десяткам транспортеров.