Казалось бы, и сейчас в жизни Андульки все идет по-старому. Но она знает свое. Гулянки в трактире возле пивного завода запретили. Гулянки под звуки гармоники, цитры и скрипки, которые никто не объявлял заранее, а следовательно, не запрещал и на которые не рассылали пригласительных билетов, служили, в общем, только предлогом для того, чтобы в это низенькое помещение со скамьями вдоль стен забрели случайные прохожие: те, которым еще не хотелось домой, или те, кто уже накачался в других заведениях, а главное, те, кому никуда кроме ходу не было. Здесь все они пели или слушали пение, а это было достаточно благородным поводом заговорить с Андулькой.
Андулька чует перемену атмосферы и, укрепляя свое положение, ставит на последнюю карту, потому что в противном случае… В противном случае она просто калека, рожденная для страданий, сочувственных улыбок, а то и для пинков — или еще для проповедей патера Бартоломея на тему о семи благодатях. Андулька выискивает старых знакомых во всех трактирах, хлевах или в тех немногих местах, которые здешняя скудная природа предлагает для подобных невеселых увеселений. Инстинкт примитива гонит Андульку к подросткам, сверстникам Франтишка; она заговаривает с ними своим глухим хриплым голосом, маскируя свой обостренный интерес болтовней о традиционных войнах между Леском и Малым стадионом, но при малейшем намеке на любопытство мальчишек к противоположному полу, при самой наивной шутке, анекдоте она грубо хохочет, невольно выдавая свое над ними превосходство, которое отпугивает юных героев.
В Уезде наступает эпоха всеобщего перемирия. Шестнадцатилетний сын «сорокагектарового» помещика Халупы, воспитанию которого не уделялось никакого внимания, вдруг позволил деревенским мальчишкам кататься на паре своих пони; этот акт был равносилен подписанию мирного договора. Конечно, кое-какие нелады еще случались, но при наличии доброй воли их можно было отнести к неизбежным трудностям переходного периода.
Чем сын «сорокагектарового» помещика заслужил такой поистине королевский подарок, нам неизвестно. Зато известно, что он обращался с этими мохнатыми смешными лошадками с извращенной жестокостью. Если уж директор госхоза Вашак, немало повидавший на своем веку, счел нужным возмутиться до крайности, вырвать кнут из рук юного садиста, разломать и растоптать его — это кое-что значит. Но станешь ли задумываться над подобными вещами, когда тебе предлагают прокатиться шагом, рысью, а то и галопом, причем по тем самым местам, где, бывало, лошадку изображал приятель, вожжи — веревка, а ритмичное пощелкивание языком — цокот копыт! Если б не одно незначительное и глупое происшествие, люди, всегда склонные забывать, считали бы сына Халупы вполне смирным парнишкой, с добрым сердцем, к которому вечно с чего-то пристают.
Однажды сей добросердечный герой выследил маленьких ребятишек, забравшихся на клубничные грядки Халупова огорода. Пользуясь тем, что усадьба расположена несколько на отшибе и что при виде его ребятишки бросились врассыпную, наш добряк догнал самого маленького и так стукнул его по носу, что алая струйка крови протянулась от огорода до Новых домов.
На следующий день отец воришки совершил нечто нелогичное, нетрадиционное, противное обычаям. Он остановил на дороге упряжку пони и самым банальным образом влепил пару затрещин юноше, который столь охотно катает мальчишек… Но все это не более чем, скажем, веснушки на красивом лице, мелкий изъян, он никого не возмущает и не расхолаживает тех, кто решил протянуть руку всем и жить со всеми в мире.