— Гребни и пуговицы уже не находят сбыта, — вполголоса замечает Франтишек, обращаясь к ничего не понимающему брату.
У него у самого уже больше года как есть такая зажигалка. Она производит фурор. Куда ни придет, все только и спрашивают: «Сколько же стоит такая вещичка? Может, продадите? Я бы хорошо заплатил!» Отец Франтишкова приятеля, хоть сам и не курит, привез обоим юношам одинаковые зажигалки из своей поездки на Запад.
А кипа темно-синей тонкой ткани на тахте в гостиной — это плащи. Их тут на глазок штук пятьдесят. Через несколько лет это станет частью спецодежды чешского народа, и Прага станет городом синих шуршащих плащей, из карманов которых при всяком удобном случае будут выхватывать серебристо блестящие зажигалки.
Через открытую дверь донесся голос дяди:
— Люди просто с ума сходят по такой чепуховине, и, пока продажей их не занялось государство, это будет прибыльнейшее дельце!
Кузина резко дернула дверь, будто хотела захлопнуть. Однако этого она все же не сделала — неудобно перед родственниками… А только прикрыла дверь. Для Франтишка с братом погасла елка, исчез из глаз серебряный клад — как в народной балладе о Великой пятнице.
Кузина не возвращалась довольно долго, и это внушало Франтишку надежду, что ему не придется повторять свою просьбу дяде. Не тут-то было… Бывший лавочник Линднер вышел на кухню; несмотря на элегантный костюм, надетый в честь венского зятя и сестры, держится он так, словно все еще стоит за прилавком.
— Итак, что вам угодно? — спрашивает он уездских родственников.
Франтишек понимает: поскольку он явился просителем, надо еще раз изложить цель своего посещения; однако он все же не удерживается от замечания:
— Я думал, тетя вам все рассказала.
— Ничего она не рассказала. Только — что вы пришли и хотите потолковать со мной. У нас, видите ли, гости. Из-за границы.
И бывший лавочник нетерпеливо оглянулся на дверь. Да. Закрыта. Ну и что? Франтишку остается повторить:
— Мы приехали просить вас: не узнаете ли на заводе, может, возьмут они на работу брата, с тем чтобы он закончил обучение здесь, в Праге.
Дядю не интересуют ни причины, ни подробности. Он принимает такой вид, словно в лавке у него кончился дефицитный товар:
— Ах, многие видят во мне прежнего Линднера, с миллионным оборотом, Линднера с деньгами. Поймите же, люди, нынче я ничто, простой поденщик, рабочий!
Тут взгляд его падает на Франтишкова брата, который обучается как раз на рабочего, и до него доходит некоторая парадоксальность ситуации. Здесь-то и проявляется натура лавочника, хотя бы и лишенного лавки.
— Спросить я, конечно, могу, но ничего не обещаю.
И дядя поспешно прощается, бросив через плечо уже в дверях:
— Но лучше на это не рассчитывайте!
В последний раз сверкнула на секунду кучка зажигалок, прошуршали венские плащи. Дядя, бывший лавочник, поменялся местами с теткой, а вернее, двоюродной сестрой обоих юношей. Чувствуя на себе испытующий взгляд общих предков за стеклом, она прошептала с виноватым выражением:
— Я буду ему напоминать…
Хрустит под ногами снег на улице. Франтишек с братом словно покачиваются в сетях огней. Светятся окна домов, светятся елочные украшения, светят уличные фонари…
— А все потому, что явились мы не в сочельник!
Брат не понял.
— Потому что на второй день рождества с колядками не ходят!
— Ах да! — засмеялся брат. — Так и есть, ха-ха!
И он запел:
Хруст снега прекратился — братья остановились, посмотрели друг на друга. И, вдруг расхохотавшись, повторили хором:
Домой ехали в отличном настроении.
Однако мать не разделила их шутливости; она сердито отрезала:
— Главное, спекулировать не забыл, хоть и рабочий!
Младший брат, сидя у печки-бидона, на которой проступили раскаленные буквы «MOLKEREI», бросил:
— Ловкий человек нигде не пропадет…
А средний, которому, как видно, не удастся закончить обучение в Праге, дополнил:
— А работящие руки любому режиму нужны…
Но мать не слышит их поддразнивания. Ее поглощают другие заботы. В печке гудит пламя. Все молча уставились на бывший молочный бидон. Потом мать кладет руку на плечо отца:
— Хотела бы я знать, что мы теперь, вдвоем-то, будем с этой стройкой делать?