— Скажем — отец выпил…
Потом он сполоснул стаканчики, поставил их на место и предложил девушке прогуляться к бывшему монастырю. Во-первых, это единственное место в Уезде, где можно гулять, а во-вторых, на Франтишке и его приятельнице уже начинает сказываться действие алкоголя. Оба раскраснелись, движения их, в том числе движения губ, когда они улыбаются, несколько развязнее, чем того ожидал бы бесстрастный наблюдатель. Они встают; девушка, обведя взглядом кухню, спотыкается о мешок со свастикой, изображающий коврик на полу, и разражается смехом, отнюдь не обидным; и оба покидают дом, где никакой оптический обман не ввел гостью в заблуждение.
Белые усадьбы с распахнутыми воротами на сей раз не вдохновляют Франтишка на воспоминания. Они миновали Казарму, откуда им следовало свернуть к «соколовне». Дверь в Казарму тоже открыта настежь, длинный черный коридор зияет пустотой. Не шатается по нему ни один пьяница, нет ни одной собаки, не слышно крика младенца. Только ветер, проникая в зарешеченные окна без стекол, хлопает дверьми брошенных жилищ. Мимо Казармы проходит сток для отходов пивоварни, который чуть дальше расплывается, образуя болото. Над болотом стоит железнодорожный вагон, вокруг вагона — толпа. Сегодня деревня совсем опустела, словно этот одинокий вагон собрал вокруг себя всех ее обитателей. До него недалеко, и Франтишек предлагает взглянуть, что там делается. Девушке безразлично. О монастыре ей все равно ничего не известно, а вагон — ближе. Когда дорога представляет собой сплошные лужи да слякоть, это обстоятельство нельзя не учитывать.
Замешавшись в толпу вокруг вагона — уже сильно прогнившего снизу, — Франтишек понял, что пригласил девушку в тот самый день, когда весь Уезд перевернулся вверх тормашками. Люди из самых жалких жилищ перебирались в новенькие коттеджи. Караван, встреченный ими неподалеку от станции, был головным отрядом этого небывалого переселения народов, вагон в поле возле болота — его арьергард. И как там, вокруг подвод, так и тут вовсю развлекались зеваки.
Обитатели вагона тоже словно не знают, за что взяться. Франтишек со своей спутницей подошли в тот момент, когда родители вырывали из рук детей игрушки и швыряли их через открытые окошки обратно в вагон. Получалось вроде перпетуум-мобиле. Отец отнял у сынишки игрушечную тачку без колеса и бросил в окно.
— Нечего перевозить всякую дрянь! — крикнул он заревевшему мальчугану.
А мать отнимала у дочери кукольную колясочку, у которой осталось только три колеса. Девчушка держалась за передние колесики, ее пальцы вцепились в ржавые железки, мать крепко ухватилась за ручку. Кончилось тем, что игрушка разломилась и ребенок свалился в грязь. Крик, брань. Сынок, воспользовавшись замешательством, проскользнул в вагон и с торжествующим видом вынес свою тачку. То же самое повторилось со спустившим мячом, с осликом, из внутренностей которого сыпались опилки, с тяжелыми безголовыми куклами, по всей видимости изделиями местного колесника. Как будто так уж важно — бросить или не бросить на подводу сверх прочего барахла две-три старые игрушки…
Но дело не только в ослике с высыпавшимся нутром, в безголовой кукле или спустившем мяче. Такие же сомнения вызывает и оригинальная посудная полка в форме большого квадрата с поперечинами, в которые воткнуты колышки. Отец семейства как раз выносит ее, но едва он сделал несколько шагов, как квадрат превратился в ромб, что-то треснуло, полочки и колышки посыпались наземь. Вместе с ними, только медленнее, опустилась в слякоть золотистая древесная пыль — продукт деятельности древоточцев. И так почти со всеми предметами обстановки. Если уж не весь предмет распадается на составные части, то обязательно от стола отваливается ножка, от стула спинка, от кастрюльки ручка, прикрученная проволокой. В общем, как говорится, все держалось на соплях.
Тут председатель партийной организации деревни Пенкава — он, конечно, тоже среди зрителей — обращается к главе переселяющегося семейства:
— Бросили бы вы лучше весь этот хлам да подпалили вместе с вагоном! А то и в новый дом всякой нечисти натащите!
Эта мысль вдохновляет доктора Фрёлиха, который не мог упустить случая присутствовать при ликвидации ненавистного жилья, этого рассадника болезней. Доктор, как всегда, слегка под хмельком и, не жалея полуботинок, шлепает по грязи — забрызгался уже по уши; и он радостно подхватывает теперь слова Пенкавы:
— Подпалить, поджечь! Так будет правильно и гигиенично!
Идея грандиозного костра находит приверженцев в толпе, и это пугает переселенцев.